last refuge, first duty

[larvatus]

larvatus to aptsvet in regard of his reading of Kant:
Kant has no problems with recognizing and enforcing categorical obligations between parties in a contractual relationship. This principle applies in equal force to contractual relationships in marriage and citizenship, q.v. Die Metaphysik der Sitten 277 and 315. In other words, under the Categorical Imperative, patriotic duties have a similar footing with marital fidelity.

aptsvet:
Concerning these passages, I think, first, that Kant should not have included family into the orbit of ethics - this is something that was already obvious to Jesus. Second, his ideas concerning obligations toward the state do not fit into his system as a whole. If 'thou shalt not kill' is universal law, how is it compatible with patriotic duties

larvatus:
As to the universal laws of killing, Kant endorses an unqualified right of self-defense (ius inculpatae tutelae) that applies in domestic and foreign relations in equal measure, to the point of endorsing warfare against a menacing increase in another state’s power, e.g. by its acquisition of territory. See Die Metaphysik der Sitten 235 and 346.

aptsvet:
True. But genre requirements militate against such a detailed approach. Patriotism is far from being exhausted by contractual obligations, so I do not feel I have sinned much against the truth.

larvatus:
It remains that any consistent application of the Categorical Imperative elevates patriotic concerns to the rank of duties. Depending on the nature of the social contract, the scope of these duties may range from closing ranks in civic festivities to waging war against land-grabbing Mesopotamians.

aptsvet:
Granting all that, at least for the purposes of the current discussion, there still is a whale of difference between a full-blown patriot and a law-abiding citizen.

larvatus:
In regard of “der bestirnte Himmel über mir, und das moralische Gesetz in mir”, a full-blown patriot is as a full-blown patriot does. While you might frame the democratic, secular, unitary, constitutional republic established in 1923 under the leadership of Mustafa Kemal Atatürk for the Armenian genocide perpetrated by the Ottoman Imperial authorities in 1915, reasoning forensically within a Kantian framework will get you nowhere in indicting patriotism as an ideology.

aptsvet:
Found a paper that apparently supports your point of view. Unfortunately, I don't have access to JSTOR. Apparently, the author is arguing with Martha Nussbaum whom I do not particularly like. Well, will try to get it somehow.

nowinter:
I think there is a certain ambiguity in the text that apparently mentions both genocide itself ("чуть раньше") - for which the modern Turkey might not be the exact one to blame - and its active denial (which in my opinion is equivalent to taking the blame) - the denial that can easily be considered a proper patriotism induction
    excuse my poor language and this inerferring in general
can not commit anything to Kantian discourse but must admit I enjoyed it anyway
    using english is nice as you don't need to switch the keyboard layout for captcha

larvatus:
While charges under Article 301 of the Turkish Penal Code are used to silence the acknowledgment of Armenian genocide, the main instruments of historical revisionism are political. The Turkish Republic positions itself as a bulwark against Islamic fundamentalism, whereby any attempt to undermine its moral authority is said to play in the hands of religious fanatics. Ironically, in negating the discontinuity of rule between the Ottoman Empire and the Turkish Republic, this position makes the present-day state responsible for the crimes of its defunct predecessor.

nowinter:
Well, guess the last sentence agrees with what I meant in my "imho".
    And, for the first one - isn't it what APT meant?
 Though the killed armenians could have been victims of religious fanatism, political games, pandemy or whatever - but if in consolidating a nation you need to continuously deny some facts, one can say these facts (and thus the armenians in whole) are victims of your patriotism.

larvatus:
I understand the claim that if in consolidating a nation you need to continuously deny some facts, one can say that these facts, and thus any people they might involve, are the victims of your patriotism. But in so far as I deny the antecedent of this conditional, I disagree with the implication that nationalism necessarily involves victimization. Case in point, aside from the mandate of American exceptionalism, is the emergence of the French nation, as narrated and documented by Eugen Weber in Peasants into Frenchmen, Stanford University Press, 1976.

Et voici maintenant un autre exemple : je suis chez le coiffeur, on me tend un numéro de Paris-Match. Sur la couverture, un jeune nègre vêtu d’un uniforme français fait le salut militaire, les yeux levés, fixés sans doute sur un pli du drapeau tricolore. Cela, c’est le sens de l’image. Mais naïfs ou pas, je vois bien ce qu’elle me signifie : que la France est un grand Empire, que tous ses fils, sans distinction de couleur, servent fidèlement sous son drapeau, et qu’il n’est de meilleure réponse aux détracteurs d’un colonialisme prétendu, que le zèle de ce noir à servir ses prétendus oppresseurs. — Roland Barthes, « Le Mythe aujourd’hui », Mythologies, Paris: Seuil, 1970, p. 201

And here is now another example: I am at the hairdresser, someone hands me an issue of Paris-Match. On the cover, a young Negro in a French army uniform is saluting, his eyes uplifted, doubtless fixed on a fold of the Tricolor. That is the meaning of the image. But naively or not, I clearly understand what it signifies to me: that France is a great Empire, that all her sons, regardless of color, faithfully serve under her flag, and that there is no better answer to the detractors of an alleged colonialism, than the zeal of this black man to serve his alleged oppressors. ― translated by MZ

vitchel:
Очень интересный диалог между вами. Жаль, г-н Кант молчит, но он, похоже, давно всё сказал. Мой взгляд на патриотизм близок к тому, что пишет Цветков, т.е., он, этот взгляд, идеалистичен. Но если мы представим себе вагон в поезде, на который напали безжалостные бандиты, то вагон, конечно (минуту назад - соседство совсем разных, не знакомых друг с другом людей), попытается защищаться, ибо альтернатива - смерть. Это не патриотизм "граждан одного вагона", а необходимость самозащиты.
    Есть и разница. Почему я не смог бы жить в другой стране? Мне, например, очень нравится Норвегия. И Штаты чрезвычайно симпатичны. А всего лишь потому, что я ничего не сделал для их свободы, толерантности, благосостояния, взаимной доброжелательности и пр. Их нынешнее состояние - результат морального и физического труда (а также крови и ошибок) многих поколений. Там я был бы гостем, которого добрые хозяева терпят или даже любят, которого никогда не попрекнут куском не им сеяного хлеба. Хорошим таким гостем. которого не жалко приютить.
    В России и на Украине, т. е. на обеих моих родинах, я хоть что-то пытался сделать или изменить, и до сих пор, в меру убывающих уже сил, пытаюсь. Это не патриотизм в том смысле, о котором говорит Цветков. Но это осознание того, что здесь, может быть,в моей жизни чуть больше смысла, чем в другом более счастливом месте.

larvatus:
There is a moral gap between loyalty owed to a state grounded in tradition, and loyalty owed to a state grounded in principle. The Kantian patriotic scenario is of the latter kind. While no social entity derives its identity independently of its history, principle plays a far greater part in the U.S. institutions and the Kantian construal of the state erected on die reinen Rechtsprincipien, than it does anywhere else, real or imagined. In the project of perpetual peace, the maxim fiat justitia, pereat mundus expresses the obligation of those in power not to curtail or to extend anyone’s right for reasons of sympathy or antipathy. Contrast this approach with the Russian yearning to be judged not under the law but in accordance with the soul,^[1] and resentment of the maxim beloved by Kant as bloodstained and inquisitorial.^[2] It is this surfeit of soulfulness that stands in the way of Russians making their home in a land ruled by law, let alone subjecting their homeland to such rule.^[3]

vitchel:
Всё это правда - о роли закона в обществе, где правила игры (сиречь законы)равно применимы и к гражданам, и к государству. Кажется, о фарисеях было сказано: делайте, как они говорят, но не делайте, как они делают. Если послушать российских политиков, то они часто излагают мысли, вполне солидарные с Вашими. Но говорят на фоне правоприменения, которое не объяснить ни "эмоциональностью", ни лагом между душой и законом, ибо в нашем правоприменении очень часто власть - это и есть закон. И люди, даже пытающиеся через суды отстоять свои права (и порой успешно) воспринимают закон как инструмент власти. А власть воспринимает закон (Конституцию, например) как либеральную ловушку, созданную недалёкими демократами, отдавшими приоритет международным законам.
    Даже Страсбургский суд, стоящий вне системы, но способный своими решениями влиять на систему, воспринимается и гражданами, и властью в качестве барина, с которым нашей полукрепостной деревне приходится считаться (позиция власти); и барина, способного если не снять управляющего, то хотя бы запретить ему устраивать порки на конюшне (позиция граждан).
    Я утрирую, конечно. Есть и профессиональные правозащитники. Есть замечательные юристы. Есть граждане, способные требовать: "Соблюдайте свои законы!", но все они живут в социуме, где утренние правила игры могут в корне отличаться от полуденных, а на ужин подадут нечто совершенно неожиданное. При этом закон остаётся почти неизменным. Просто к нему цепляют маленькие, почти незаметные, бантики, часто в корне меняющие его суть.
Я не пытался объяснить американскую действительность эмоциями. Я объяснял, почему мне комфортнее сыпать зёрна на наши камни в надежде, что парочка прорастёт, а одно вырастет.

larvatus:
In 1945, as the Axis assault upon Western liberalism and Eastern communism was collapsing, Arthur Koestler published his collection of essays The Yogi and the Commissar. Situating all human behavior between its two extremes, Koestler opposed the Commissar, who believes in Change from Without and expects his End to justify his Means, to the Yogi, who believes in Change from Within and maintains that the End is unpredictable and that the Means alone count. The conclusion towards which Koestler directed all his arguments is that “the spreading of Russian pseudo-communism over Europe can be stopped only by a true Socialist movement. The antidote to Eastern Byzantinism is Western revolutionary humanism.”
    Today, Russia no longer claims a leading role as the global Commissar. But neither is she content with Yogic reliance on Change from Within. Her billennial ideology is “sovereign democracy”, a self-conscious borrowing from the Taiwanese attempt to distinguish its national identity in the face of the threat of its absorption, posed by communist mainland China. This parallel suggests a powerful motive for Russia to limit her nominal compliance with Western civic ideals, mitigating their corrosive effect on her national identity, rooted in universal submission to the sovereign. The logic of this submission was originally spelled out by Herodotus in the Histories at 3.31.4 on behalf of the Persian Empire, and at 7.104.4 on behalf of Sparta. To wit, Eastern law is identical with the will and whimsy of the despot, whereas the Westerners are ruled and cowed by law in lieu of despotism.
    For your purposes, the upshot of these considerations is the futility of Yogic efforts to impose the rule of law upon a sovereign democracy countervailed politically by the proliferation of Western liberalism, yet unconstrained morally by the waning of Western revolutionary humanism.

vitchel:
В 1945 г. Кёстлер ещё мог говорить о настоящем социалистическом движении и о западном революционном гуманизме как противоядии от нашего византийства. Ещё предстояло познакомиться с социалистическими сюрпризами Китая, Вьетнама,Кубы, Камбоджи, ряда африканских стран, "народно-демократической" Восточной Европы. Коммунизм есть христианство с вырезанной душой, вместо которой каждая территория вставляет то, что именует национальными особенностями. Тайвань? Ну, да, и Тайвань как бы тоже.
    Суверенная демократия? :) "Рабочий термин", вброшенный Сурковым, а ныне пылящийся на полке с другими терминами. Сегодня коллективный суверен вместе с вассалами - все они говорят: мы обычная демократия, обычная - для переходного общества. Ах, обычная? Ну, тогда всё в порядке. Переходите. Только мечами не слишком гремите. Люди спят.
    И они будут говорить: о верховенстве закона, о диктатуре закона, о чём угодно. Будут ратовать за реформу судебной системы. Ну и так далее.
    Видите? Они согласны с Вами! Но эту шляпу (закон) на себя они никогда не примерят даже. Им достаточно будет верховенства и диктатуры. Закон - для остальных.
    Рад был бы ошибиться. Но перемены грядут только со сменой поколений, когда новые люди не захотят участвовать в этой игре и придумают собственную - с верховенством закона.

larvatus:
The tradition of Russian resistance to the rule of law makes a mockery of progressive hopes vested in the future generations. In 1875 Konstantin Leontyev sought to insulate Russia from hedonistic liberalism by calling for a Byzantinism upholding her hegemony of orthodox Christianity, fostering her cultural exchange and political ties with neighboring countries in Asia, and expaning her influence into the Middle East. In the 1920s, Leontyev’s legacy inspired nationalist supporters of the Communist regime in the movement of “changing landmarks” (смена вех). Meanwhile, Russian émigrés seeking an accommodation with the regime in their homeland, championed Leontyev as the prophet of a holy state meant to succeed and sustain the Russian Imperial ambit as a bulwark against secularism and internationalism. The primacy of sovereignty over democratic institutions remains acknowledged throughout the Russian political spectrum, even by ineffectual liberals such as the Party of Social Justice. Compare this with Herzen railing in 1848 against the French intolerance of real freedom, the brunt of his objections bearing against abstract duties, compulsory virtues, and the rule of law. The iniquities of the selfish and the tyranny of evil men are necessary correlates of a long-standing rejection of the values of civil society, evolved from the Aristotelian ideal of a mixed constitution incorporating features of democracy, oligarchy, and aristocracy, whereby no group of citizens would be in a position to abuse its rights, to the Constitutional order of the United States and the French Declaration of the Rights of Man and of the Citizen.

vitchel:
В прогнозах можно ошибаться, в надеждах - нет :) В большинстве случаев революция идей случается лишь после осознания обществом невозможности жить в прежних рамках. В этом смысле Турция всё-таки исключение (я помню о геноциде, но перелом произошёл усилием сверху, прав Алексей). При Горбачёве это было отчасти встречное движение. Но приди к власти Романов или Лигачёв - и агония (несмотря на кризис) продлилась бы десятилетия. А если тов. Ким Ир Сен со своей чучхе? Мало не покажется. В либерализме есть набор ценностей безусловных (для либерально настроенных людей), в т.ч. опора на закон. Но ценности разных групп чащзе не пересекаются. А когда пересекаются - искрит. Сегодняшние последователи хоть Ильина, хоть Леонтьева много более агрессивны и много менее искренни.
    Я не сомневаюсь, что ценности, гарантирующие права человека, подходят для всех. Кроме тех, кто хочет таких гарантий лишь для своей стаи.
    Спасибо за общение. Работа нависла... :)

larvatus:
If I pull the trigger of a .45 Colt, predicting that its 230 grain full metal jacket slug exiting the muzzle at 830 feet per second will bounce off my forehead, I would be mistaken. My mistake would only be compounded if my prediction were replaced by a hope, as stupidity got aggravated by sentimentality. In the event, I prefer to withhold predictions in regard of the rule of law in Russia without abridging hopes for its eventual prevalence worldwide. I do not regard patriotism as an impediment to this prospect.

vitchel:
Прекрасно :) Патриотизм не есть препятствие на пути распространения верховенства закона в России и во всём мире. Принимаю это как аксиому. Но ведь что-то препятствует? Что? Или мне просто перечитать начало Вашей аргументации про лаг между душой и законом - и на том успокоиться?
    Знаете, почему патриотизм не есть препятствие? Потому что он не имеет к этому отношения, я думаю. Потому что он (в том виде, как это понимается большинством) - инструмент управления и связанных с управлением спекуляций. Кто же будет оспаривать право на любовь (мужчин и женщин друг к другу, и их вместе - к родине)? Я знаю, кто. Сутенёр. Вот он себя и назовёт главным патриотом.
    Впрочем, это спор уже не с Вами, а с обстоятельствами. Ваши мысли достойны уважения. Но слова "патриот" и "патриот" - даже не синонимы. Это щиты, скрывающие воинов противоборствующих армий.

larvatus:
In Xenophon’s Symposium at 3.10 Socrates says that he prides himself most on the trade of pandering (μαστροπεία) and boasts that he could make a lot of money if he cared to follow it. When his companions press him to support his pride in this disreputable profession, Socrates explains at 4.57, that the procurer (μαστροπός) is one who makes the procured attractive to those whose company he is to keep. He concludes at 4.60 that the best procurer is one who can make the procured attractive to the whole community (πόλις). It should go without saying that procuring on behalf of amorphous abstractions is all the more glorious than doing so on behalf of concrete individuals. In other words, promotion of patriotism rates among the best kinds of pandering; all the more so as regards promotion of ideals ungrounded in our tangible surroundings, such as the rule of law. In fairness, it bears notice that for all his pandering skills, Socrates ended up condemned to death by a popular court, failing at applying his art to himself. In so far as I am unfit to tie his sandals, my preference is to stay away from pandering in matters of life and death.^[4]

Footnotes:

^[1] Градобоев (садясь на ступени крыльца). До Бога высоко, а до царя далёко. Так я говорю?
Голоса. Так, Серапион Мардарьич! Так, ваше высокоблагородие.
Градобоев. А я у вас близко, значит, я вам и судья.
Голоса. Так, ваше высокоблагородие! Верно, Серапион Мардарьич.
Градобоев. Как же мне вас судить теперь? Ежели судить вас по законам…
1-й голос. Нет, уж за что же, Серапион Мардарьич!
Градобоев. Ты говори, когда тебя спросят, а станешь перебивать, так я тебя костылем. Ежели судить вас по законам, так законов у нас много… Сидоренко, покажи им, сколько у нас законов.
Сидоренко уходит и скоро возвращается с целой охапкой книг.
Вон сколько законов! Это у меня только, а сколько их еще в других местах! Сидоренко, убери опять на место!
Сидоренко уходит.
И законы всё строгие; в одной книге строги, а в другой еще строже, а в последней уж самые строгие.
Голоса. Верно, ваше высокоблагородие, так точно.
Градобоев. Так вот, друзья любезные, как хотите: судить ли мне вас по законам, или по душе, как мне Бог на сердце положит?
Сидоренко возвращается.
Голоса. Суди по душе, будь отец, Серапион Мардарьич.
Градобоев. Ну, ладно. Только уж не жаловаться, а коли вы жаловаться… Ну, тогда уж…

—А.Н. Островский, «Горячее сердце»

^[2] Нет в мире народа, который сделал бы столько подвигов, который бы пролил столько крови за свободу, как французы, и нет народа, который бы менее понимал её, менее искал бы осуществить её на самом деле, на площади, в суде, в своём доме; они довольствуются словами, они издают прокламации там, где надобно изменять быт. Французы самый абстрактнейший и самый религиозный народ в мире; фанатизм к идее идет у них об руку с неуважением к лицу, с пренебрежением ближнего; у французов всё превращается в идол, — и горе той личности, которая не поклонится сегодняшнему кумиру. Француз дерётся геройски за свободу и не задумываясь тащит вас в тюрьму, если вы не согласны с ним в мнении. Людовик XIV говорил: «l’état c’est moi»; республика на деле показала, что она правительство считает за государство, и тираническое salus populi и инквизиторское, кровавое pereat mundus et fiat justitia равно написано в сознании роялистов и демократов. Это происходит, между прочим, оттого, что французы всякую истину возводят в догмат; их считали нерелигиозными, нехристианами оттого, что они ветрены и привыкли к вольтеровскому кощунству, но разве рядом с Вольтером не стоит Руссо, которого каждое слово религиозно, который перевел Евангелие с с церковно-латинского языка на ново-французский? Французы нисколько не освободились от религии, читайте Ж. Санд и Пьера Леру, Луи Блана и Мишле, — вы везде встретите христианство и романтизм, переложенные на наши нравы; везде дуализм, абстракция, отвлеченный долг, обязательные добродетели, официальная, риторическая нравственность без соотношения к практической жизни. Посмотрите, с каким ужасом слушают здесь Прудона оттого, что он смело и открыто говорит вещи, сказанные за несколько лет тому назад Фейербахом.
    Свобода мысли, слова у французов скорее благородный каприз, а не истинная потребность, и я так же мало отвечаю за свободу книгопечатания, если овладеют властью демократы, как теперь. Их спасает от продолжительного рабства их подвижная натура. Утратив девять десятых приобретенного кровью, они лет через пятнадцать снова строят баррикады, усеивают трупами улицы, удивляют мир геройством для того, чтоб опять потерять завоёванное. Этот отроческий, легкомысленный характер, эта политическая gaminerie французов, полная отваги и благородства, долго нравилась Европе, нравилась ей, особенно пока она сама не смела открыть рта и исподтишка перемигивалась с Парижем; теперь народы повыросли, и повторение одного и того же делается скучным и надоедает, наконец. Народы после революции 1830 г. уже показали своё негодование; они отпрянули с досадой от Франции после 24 февраля, которое так много обещало и так ничего не сделало. Ещё подобный взрыв и такое падение, и вы увидите — европейские народы отвернутся от Франции и позволят ей бесплодно резаться сколько угодно, не удостоивая её ни симпатией, ни участием. Это старая басня волка и мальчика, делавшего напрасную тревогу; возмужалое человечество не позволит себя безпрерывно надувать и станет равнодушно смотреть на страну, которая, как русские крестьяне до Годунова, имеет один день свободы в году и триста шестьдесят четыре дня рабства!

—А.И. Герцен, Письма из Франции и Италии. Письмо десятое. Париж, 1 сентября, 1848 г.

Не любит романский мир свободы, он любит только домогаться ее; силы на освобождение он иногда находит, на свободу — никогда. Не печально ли видеть таких людей, как Огюст Конт, как Прудон, которые последним словом ставят: один — какую-то мандаринскую иерархию, другой — свою каторжную семью и апотеозу бесчеловечного pereat mundus — fiat justitia.

—А.И. Герцен, Былое и думы, Часть V, Глава XLI

^[3] В России суровость (строгость) законов умеряется их неисполнением.
    Ранняя форма этого изречения в записи П. А. Вяземского: «Кажется, Полетика сказал: В России от дурных мер, принимаемых правительством, есть спасение: дурное исполнение». [►Вяземский [П. «Записные книжки (1813–1848).» М.,] 1963, с. 24]. Имелся в виду Петр Иванович Полетика (1778—1849), чиновник Министерства иностранных дел.
    Изречение, возможно, восходит к западноевропейским источникам. Жермене де Сталь приписывается высказывание: «Самое развращающее сочетание — это сочетание кровавого закона с благодушным исполнением». [►Макаров Н. П. Энциклопедия ума… — СПб., 1878; переизд.: М., 1998, с. 150]. Также: «В Англии так почитают законы, что никогда не изменяют их. От затруднения избавляются, не исполняя их». [►Хоромин Н. Я. Энциклопедия мысли. — М., 1994, с. 169 (анонимное изречение)].

—Константин Душенко, «Цитаты из русской истории. От призвания варягов до наших дней. Справочник»

^[4] И ещё — без чисел и сроков, как в начале, как в конце — «историческая российская предпосылка»:
    …авось небосю — брат родной, и одиннадцатая заповедь (только для России) — не зевай! На бога надейся, но сам не плошай, — трудом праведным не наживёшь палат каменных, — не пойманный — не вор, и вещь в России имеет два назначения — одно по ее смыслу и второе: быть украденной, и стыд не дым — глаза не выест, грех в орех — а зернышко в рот, и брань на вороту не виснет, и с поклонов шея не болит. — А если попался: была бы спина — будет вина, от сумы да от тюрьмы не отрекайся, ибо кто богу не грешен, царю не виноват? Бог дал, бог и взял, — будь взяхой — будь и дахой, много взяхарей, мало дахарей, и скажи мне, гадина, сколько тебе дадено? ибо: закон что дышло, — куда повернул, туда и вышло. А дома: люби жену как душу, тряси ее как грушу: — пусти бабу в рай, она и корову за собой поведёт, курица не птица — баба не человек; — баба с возу — кобыле легче, — собака умней бабы — на хозяина не лает; не тужи по бабе — бог девку даст, — мужик напьется — с барином дерется, проспится — свиньи боится, без вина правды не скажешь, и веселие Руси — пити… — историческая российская предпосылка, без чисел и сроков, в конце и начале, от дворян и попов — до мужиков, на десять человек — один либо дурак, либо вор, каждый жулик, все матершинники. На коломенских землях можно было купить и продать: честь, совесть, мужчину, женщину, корову, собаку, место, право, девичество. На коломенских землях можно было замордовать, задушить: честь, совесть, ребёнка, старика, право, любовь. На коломенских землях пили всё: и водку, и денатурат, и политуру, и бензин, и человечью кровь. На коломенских землях матершинили: во всё, — в бога, в душу, в совесть, в печонку, селезёнку, ствол, в богомать, и мать просто, длинно, как коломенская верста. На коломенских землях молились: трём богам (отцу, сыну и духу), чорту, сорока великомученникам, десятку богоматерям, пудовым и семиточным свечам, начальству, деньгам, ведьмам, водяным, недостойным бабёнкам, пьяным заборам. Вор, дурак просто и Иванушка-дурачок, хам, холуй, смердяков, гоголевец, щедриновец, островский — и с ними юродивые-Христа-ради, Алеши Карамазовы, Иулиании Лазаревы, Серафимы Саровские — жили вместе, в тесноте, смраде, пьянстве, верили богу, чорту, начальству, сглазу, четырём ветрам, левой своей ноге, — и о них сказано Некрасовым, о коломенских землях:
            Там он и молится, там он и верит,
            Там он и мочится, там он и серит.

—Борис Андреевич Пильняк