la rochefoucauld 1-50

[larvatus]

MAXIME. Jamais neuve mais toujours consolante. MAXIM. Never new but always consoling. МАКСИМА. Никогда не нова но всегда утешительна. — Gustave Flaubert, Le Dictionnaire des idées reçues

This publication inaugurates the translation of the maxims of François VI, duc de La Rochefoucauld in their final and definitive edition of 1678. It will reproduce the text according to the 1967 Garnier publication, juxtaposed with its maximally faithful rendering into English and Russian. The ensuing triangulation is meant to enable the bilingual reader to overcome the hesitation imposed by the literary form of these moral precepts, penetrating their philosophical content. To this end, the translations are biased towards literal accuracy, to serve their purpose through simultaneous reference to the original text.
    Alongside with the fragmentary thoughts of Pascal, published posthumously in 1670, the maxims of La Rochefoucauld, polished and arranged over a decade, enter the canon of Western philosophy as seminal corpora. The arrival of these texts in the wake of inauguration of philosophical modernity by Descartes, complements his revolution in metaphysics and epistemology, with the first significant contribution to the understanding of emotions since the classical antiquity. The lapidary form of the moral maxim is an essential complement to Socratic dialectic that refers to its digested origins in the fragmentary remains of Milesians, Ionians, Pythagoreans, and Eleatics. No better pedigree could be wished for in accounting for a literary genre within philosophical disciplines.
    The final edition will incorporate critical and analytic supplements built upon the tables and commentaries supplied by the author and his contemporaries, and aiming to account for three centuries of plaudits and rebuttals. All readers of this draft are invited to contribute by commenting on the texts and their translations.

	François de La Rochefoucauld, Réflexions ou Sentences et Maximes morales, édition de 1678	François de La Rochefoucauld, Reflections or Sentences and Moral Maxims, edition of 1678	Франсуа де Ла Рошфуко, Размышления или Предложения и Моральные Максимы, издание 1678 года
	Nos vertus ne sont, le plus souvent, que des vices déguisés.	Our virtues, more often than not, are but disguised vices.	Наши добродетели — это чаще всего не что иное как замаскированные пороки.
1	Ce que nous prenons pour des vertus n’est souvent qu’un assemblage de diverses actions et de divers intérêts, que la fortune ou notre industrie savent arranger; et ce n’est pas toujours par valeur et par chasteté que les hommes sont vaillants, et que les femmes sont chastes.	What we take for virtues is often but a collection of diverse acts and diverse interests, which fortune or our ingenuity arrange together; and it is not always through valor or through chastity that men are brave, and that women are chaste.	То, что мы принимаем за добродетели, нередко оказывается сочетанием разнообразных действий и разнообразных выгод, искусно подобранных судьбой или нашей сноровкой; так не всегда благодаря доблести и целомудрию мужчины бывают доблестны, а женщины целомудренны.
2	L’amour-propre est le plus grand de tous les flatteurs.	Self-love is the greatest of all flatterers.	Себялюбие — самый выдающийся из всех льстецов.
3	Quelque découverte que l’on ait faite dans le pays de l’amour-propre, il y reste encore bien des terres inconnues.	No matter what discovery we make in the land of self-love, there always remain many more unknown territories.	Какое бы открытие мы ни сделали в стране себялюбия, там еще остаётся вдоволь неисследованных земель.
4	L’amour-propre est plus habile que le plus habile homme du monde.	Self-love is more able than the ablest man in the world.	Себялюбие искуснее искуснейшего в мире человека.
5	La durée de nos passions ne dépend pas plus de nous que la durée de notre vie.	The continuance of our passions depends upon us no more than the continuance of our life.	Продолжительность наших страстей зависит от нас не более, чем продолжительность нашей жизни.
6	La passion fait souvent un fou du plus habile homme, et rend souvent les plus sots habiles.	Passion often makes a fool of the ablest man, and often turns the most foolish men able.	Страсть часто делает глупца из искуснейшего человека, и часто делает искусными наибольших дураков.
7	Ces grandes et éclatantes actions qui éblouissent les yeux sont représentées par les politiques comme les effets des grands desseins, au lieu que ce sont d’ordinaire les effets de l’humeur et des passions. Ainsi la guerre d’Auguste et d’Antoine, qu’on rapporte à l’ambition qu’ils avaient de se rendre maîtres du monde, n’était peut-être qu’un effet de jalousie.	These grand and spectacular acts that dazzle the eyes are represented by politicians as the effects of great plans, when in the normal course of events they are the results of temperament and passions. Thus the war between Augustus and Anthony, which is attributed to their ambition to become masters of the world, was perhaps only an effect of jealousy.	Эти великие и блестящие деяния ослепляющие нас, толкуются политиками как следствие великих замыслов, в то время как чаще всего они являются следствием настроений и страстей. Таким образом война между Августом и Антонием, которую объясняют их стремлением властвовать над миром, была, возможно, простым следствием ревности.
8	Les passions sont les seuls orateurs qui persuadent toujours. Elles sont comme un art de la nature dont les règles sont infaillibles; et l’homme le plus simple qui a de la passion persuade mieux que le plus éloquent qui n’en a point.	The passions are the only orators who always persuade. They are like unto a natural art whose rules are infallible; and the simplest man who has passion persuades better than the most eloquent man who lacks it.	Страсти — это единственные ораторы, которые всегда убеждают. Они есть как бы искусство самой природы, чьи правила непреложны; и так самый бесхитростный человек увлеченный страстью, убедит скорее, чем самый красноречивый, но равнодушный.
9	Les passions ont une injustice et un propre intérêt qui fait qu’il est dangereux de les suivre, et qu’on s’en doit défier lors même qu’elles paraissent les plus raisonnables.	The passions possess an unjust and selfish quality, which ensures that it is dangerous to follow them, and that we should distrust them even when they appear most reasonable.	Страсти содержат несправедливость и своекорыстие, из-за которых они опасны для следования, и следует относиться к ним с недоверием даже тогда, когда они кажутся самыми разумными.
10	Il y a dans le coeur humain une génération perpétuelle de passions, en sorte que la ruine de l’une est presque toujours l’établissement d’une autre.	In the human heart there is a perpetual generation of passions, whereby the ruin of one almost always is the establishment of another.	В человеческом сердце происходит постоянное возникновение страстей, таким образом, что распад одной из них почти всегда является основанием другой.
11	Les passions en engendrent souvent qui leur sont contraires. L’avarice produit quelquefois la prodigalité, et la prodigalité l’avarice; on est souvent ferme par faiblesse, et audacieux par timidité.	Passions often generate their own contraries. Avarice at times produces prodigality, and prodigality, avarice; we are often strong through weakness, and bold through timidity.	Страсти часто порождают другие страсти им противоположные. Скупость порой производит расточительность, а расточительность — скупость; люди часто стойки по слабости и отважны по трусости.
12	Quelque soin que l’on prenne de couvrir ses passions par des apparences de piété et d’honneur, elles paraissent toujours au travers de ces voiles.	However much care we take to cover our passions with the appearance of piety and honor, they always appear through these veils.	Как бы мы ни старались скрыть наши страсти под обликом набожности и чести, они всегда проглядывают сквозь этот покров.
13	Notre amour-propre souffre plus impatiemment la condamnation de nos goûts que de nos opinions.	Our self-love suffers more impatiently the condemnation of our tastes than of our opinions.	Наше себялюбие испытывает большее нетерпение от осуждения наших вкусов, чем от осуждения наших взглядов.
14	Les hommes ne sont pas seulement sujets à perdre le souvenir des bienfaits et des injures; ils haïssent même ceux qui les ont obligés, et cessent de haïr ceux qui leur ont fait des outrages. L’application à récompenser le bien, et à se venger du mal, leur paraît une servitude à laquelle ils ont peine de se soumettre.	People are not only prone to lose the memory of benefits and injuries; they even hate those who have obliged them, and cease to hate those who have outraged them. Attending to recompense a benefit or avenge an injury seems to them a servitude to which they are unwilling to submit.	Люди не только теряют воспоминания о благодеяниях и обидах; они даже ненавидят своих благодетелей и прощают своих обидчиков. Необходимость вознаградить за благо и отомстить за вред кажется им кабалой, которую они не желают терпеть.
15	La clémence des princes n’est souvent qu’une politique pour gagner l’affection des peuples.	The clemency of princes is often but a policy for winning the people’s affection.	Милосердие государей часто лишь политика для завоевания любви народа.
16	Cette clémence dont on fait une vertu se pratique tantôt par vanité, quelquefois par paresse, souvent par crainte, et presque toujours par tous les trois ensemble.	This clemency whereof we make a virtue, arises by and by through vanity, sometimes through sloth, often through fear, and almost always through all three together.	Это милосердие, которое мы представляем добродетелью, порождается время от времени тщеславием, иногда ленью, часто страхом, и почти всегда — и тем, и другим, и третьим.
17	La modération des personnes heureuses vient du calme que la bonne fortune donne à leur humeur.	Moderation of happy people comes from the calm that good fortune bestows upon their temperament.	Умеренность счастливых людей происходит от спокойствия, которое удача вносит в их настроение.
18	La modération est une crainte de tomber dans l’envie et dans le mépris que méritent ceux qui s’enivrent de leur bonheur; c’est une vaine ostentation de la force de notre esprit; et enfin la modération des hommes dans leur plus haute élévation est un désir de paraître plus grands que leur fortune.	Moderation is a fear of eliciting envy and contempt deserved by those people who become intoxicated with their own good fortune; it is a vain display of the force of our spirit; and in the end, the moderation of men at their height of achievement is a desire to appear greater than their fortune.	Умеренность — это боязнь испытать зависть или презрение, заслуженные теми, кто ослеплены своим счастьем; это суетное хвастовство мощью характера; наконец, умеренность людей, достигших вершин удачи, — это желание казаться выше своей судьбы.
19	Nous avons tous assez de force pour supporter les maux d’autrui.	We all have enough strength to endure the misfortunes of another.	У всех из нас хватит сил, чтобы перенести несчастье ближнего.
20	La constance des sages n’est que l’art de renfermer leur agitation dans le coeur.	The constancy of the wise is but the art of enclosing their agitation within their hearts.	Невозмутимость мудрецов — это всего лишь умение заточать своё волнение в глубине сердца.
21	Ceux qu’on condamne au supplice affectent quelquefois une constance et un mépris de la mort qui n’est en effet que la crainte de l’envisager. De sorte qu’on peut dire que cette constance et ce mépris sont à leur esprit ce que le bandeau est à leurs yeux.	Those who are condemned to corporal punishment sometimes affect a constancy and a contempt for death, which in reality is but the fear of facing it. One might say that this constancy and contempt are for the mind what the blindfold is for their eyes.	Осужденные на казнь проявляют порой невозмутимость и презрение к смерти, которые в действительности являются лишь страхом взглянуть ей прямо в глаза. Итак, можно сказать, что эта невозмутимость и это презрение к смерти являются тем же для их разума, что повязка для их глаз.
22	La philosophie triomphe aisément des maux passés et des maux à venir. Mais les maux présents triomphent d’elle.	Philosophy easily prevails over past and future misfortunes. But present misfortunes prevail over philosophy.	Философия легко побеждает беды прошлого и будущего. Но беды настоящего побеждают философию.
23	Peu de gens connaissent la mort. On ne la souffre pas ordinairement par résolution, mais par stupidité et par coutume; et la plupart des hommes meurent parce qu’on ne peut s’empêcher de mourir.	Few people understand death. We usually do not suffer death by choice, but owing to stupidity and custom; and most people die because they cannot prevent themselves from dying.	Немногие из людей знакомы со смертью. Обычно на неё идут не по обдуманному намерению, а по глупости и по обычаю, и большинство людей умирает потому, что не может воспротивиться смерти.
24	Lorsque les grands hommes se laissent abattre par la longueur de leurs infortunes, ils font voir qu’ils ne les soutenaient que par la force de leur ambition, et non par celle de leur âme, et qu’à une grande vanité près les héros sont faits comme les autres hommes.	When great men permit themselves to become overwhelmed by the extent of their misfortunes, they make it apparent that they withstood them only through the force of their ambition, and not through that of their soul, and that except for a great vanity, heroes are made as all other people.	Когда великие люди позволяют себе согнуться под тяжестью длительных невзгод, они показывают, что прежде их поддерживала только сила их честолюбия, а не сила их духа, и что только большое тщеславие отличает героев от обыкновенных людей.
25	Il faut de plus grandes vertus pour soutenir la bonne fortune que la mauvaise.	It takes greater virtues to withstand good fortune than bad fortune.	Больше достоинств требуется чтобы перенести благоприятствие судьбы, чем её противостояние.
26	Le soleil ni la mort ne se peuvent regarder fixement.	Neither the sun nor death can be regarded steadily.	Ни на солнце, ни на смерть невозможно глядеть пристально.
27	On fait souvent vanité des passions même les plus criminelles; mais l’envie est une passion timide et honteuse que l’on n’ose jamais avouer.	We often vaunt our passions, even the most criminal of them; but envy is a timid and shameful passion that we never dare to avow.	Мы часто хвалимся страстями даже самыми преступными, но зависть является робкой и стыдливой страстью, в которой никто не смеет признаться.
28	La jalousie est en quelque manière juste et raisonnable, puisqu’elle ne tend qu’à conserver un bien qui nous appartient, ou que nous croyons nous appartenir; au lieu que l’envie est une fureur qui ne peut souffrir le bien des autres.	Jealousy is from a certain point of view just and reasonable, since it strives but to preserve a good that belongs to us, or one that we believe to belong to us; to the contrary, envy is a fury that cannot suffer the good of others.	Ревность с некоторой точки зрения справедлива и разумна, поскольку она старается сохранить наше достояние или то, что мы считаем нашим достоянием; напротив, зависть является негодованием, которое не может терпеть достояние наших ближних.
29	Le mal que nous faisons ne nous attire pas tant de persécution et de haine que nos bonnes qualités.	The evil that we do does not elicit as much persecution and hatred as our good qualities.	Зло, которое мы совершаем, не навлекает на нас столько преследований и ненависти, как наши достоинства.
30	Nous avons plus de force que de volonté; et c’est souvent pour nous excuser à nous-mêmes que nous nous imaginons que les choses sont impossibles.	We have more strength than will; and often it is to make excuses for ourselves, that we imagine that things are impossible.	Мы имеем больше сил, чем воли; и часто мы стремимся оправдаться в собственных глазах, убеждая себя в невозможности желаемого.
31	Si nous n’avions point de défauts, nous ne prendrions pas tant de plaisir à en remarquer dans les autres.	If we had no faults, we would not take so much pleasure in pointing them out in others.	Если бы мы не имели недостатков, мы не испытывали бы столько удовольствия, замечая их у ближних.
32	La jalousie se nourrit dans les doutes, et elle devient fureur, ou elle finit, sitôt qu’on passe du doute à la certitude.	Jealousy feeds on doubts; and it either grows furious or ceases as soon as we pass from doubt to certitude.	Ревность питается сомнениями; она становится неистовством или кончается, как только сомнения переходят в уверенность.
33	L’orgueil se dédommage toujours et ne perd rien lors même qu’il renonce à la vanité.	Pride always recompenses itself, and loses nothing even when it renounces vanity.	Гордость всегда возмещает свои убытки и ничего не теряет, даже когда она отрекается от тщеславия.
34	Si nous n’avions point d’orgueil, nous ne nous plaindrions pas de celui des autres.	If we had no pride, we would not complain about that of others.	Если бы у нас не было гордости, мы бы не жаловались на неё у других.
35	L’orgueil est égal dans tous les hommes, et il n’y a de différence qu’aux moyens et à la manière de le mettre au jour.	Pride is equal in all men, and there is no difference but in the means and manners of showing it.	Гордость одинакова у всех людей; разница лишь в том, какими средствами и в каком образе они её проявляют.
36	Il semble que la nature, qui a si sagement disposé les organes de notre corps pour nous rendre heureux, nous ait aussi donné l’orgueil pour nous épargner la douleur de connaître nos imperfections.	It seems that nature, which has so wisely arranged the organs of our body for making us happy, has also given us pride to spare us the pain of knowing our imperfections.	По всей видимости природа, которая так разумно расположила opганы нашего тела ради нашего счастья, так же подарила нам гордость, чтобы избавить нас от болезненного сознания наших недостатков.
37	L’orgueil a plus de part que la bonté aux remontrances que nous faisons à ceux qui commettent des fautes; et nous ne les reprenons pas tant pour les en corriger que pour leur persuader que nous en sommes exempts.	Pride enters more than goodness into our remonstrances of those who fall into error; and we reprove them not so much to correct it, as to persuade them that we are exempt from it.	Гордость участвует больше чем доброта в наших наставлениях людям, совершившим ошибку; мы укоряем их не столько для того, чтобы исправить её, сколько для того, чтобы их убедить в нашей неподлежности ей.
38	Nous promettons selon nos espérances, et nous tenons selon nos craintes.	We promise according to our hopes, and we perform according to our fears.	Мы обещаем соответственно с нашими надеждами, мы исполняем соответственно с нашими опасениями.
39	L’intérêt parle toutes sortes de langues, et joue toutes sortes de personnages, même celui de désintéressé.	Interest speaks all sorts of languages and plays all sorts of characters, including that of the disinterested.	Корысть говорит на всех языках и играет любые роли, даже роль бескорыстного.
40	L’intérêt, qui aveugle les uns, fait la lumière des autres.	Interest, which blinds some, serves to enlighten others.	Корысть которая ослепляет одних, просвещает других.
41	Ceux qui s’appliquent trop aux petites choses deviennent ordinairement incapables des grandes.	Those who apply themselves overmuch to little matters usually become incapable in great ones.	Те кто слишком усердны в малом, обычно становятся неспособными к великому.
42	Nous n’avons pas assez de force pour suivre toute notre raison.	We do not have enough strength to follow all of our reason.	У нас не хватает сил, чтобы следовать всему нашему разуму.
43	L’homme croit souvent se conduire lorsqu’il est conduit; et pendant que par son esprit il tend à un but, son coeur l’entraîne insensiblement à un autre.	Man often believes that he is leading himself when he is being led; and while with his mind he strives toward one goal, his heart draws him insensibly toward another.	Человеку нередко кажется, что он управляет собой, когда он управляется; и пока своим разумом он стремится к одной цели, его сердце незаметно увлекает его к другой.
44	La force et la faiblesse de l’esprit sont mal nommées; elles ne sont en effet que la bonne ou la mauvaise disposition des organes du corps.	Strength and weakness of character are poorly named; they are in reality the good or bad disposition of bodily organs.	Сила и слабость характера неправильно именуются; на самом деле они не что иное как хорошее или плохое расположение телесных органов.
45	Le caprice de notre humeur est encore plus bizarre que celui de la fortune.	The whims of our temperament are even stranger than the whims of fortune.	Прихоти наших нравов ещё причудливее прихотей судьбы.
46	L’attachement ou l’indifférence que les philosophes avaient pour la vie n’était qu’un goût de leur amour-propre, dont on ne doit non plus disputer que du goût de la langue ou du choix des couleurs.	The attachment or indifference to life that philosophers had, was only the style of their self-love, which we can dispute no more than we can dispute tastes of the palate or choices of colors.	В привязанности или равнодушии проявленных философами к жизни, сказывались лишь склонности их себялюбия, которые так же нельзя оспаривать, как особенности вкуса или выбор цвета.
47	Notre humeur met le prix à tout ce qui nous vient de la fortune.	Our temperament determines the value of everything that fortune bestows upon us.	Расположение нашего духа определяет цену всего, что посылает нам судьба.
48	La félicité est dans le goût et non pas dans les choses; et c’est par avoir ce qu’on aime qu’on est heureux, et non par avoir ce que les autres trouvent aimable.	Felicity lies in the inclination and not in the objects; and it is through having what we like that we are happy, not through having what others find likable.	Довольство происходит от склонностей а не от предметов, и мы бываем счастливы засчёт обладания тем, что мы любим, а не засчёт обладания тем тем, что другие считают достойным любви.
49	On n’est jamais si heureux ni si malheureux qu’on s’imagine.	We are never as happy nor as unhappy as we imagine.	Мы никогда не бываем так счастливы или так несчастны, как нам это кажется.
50	Ceux qui croient avoir du mérite se font un honneur d’être malheureux, pour persuader aux autres et à eux-mêmes qu’ils sont dignes d’être en butte à la fortune.	Those who believe that they possess merit, pride themselves in being unhappy, in order to persuade others and themselves that they are worthy of attention from fate.	Те кто верят в свои заслуги, гордятся своим несчастьем, чтобы убедить и других и себя в том, что они достойны внимания судьбы.
	à suivre…	to be continued…	продолжение следует…

Crossposted to larvatus, old_french_lit, philosophy, and ru_translate.

Comments

[piony.livejournal.com]

Waiting for the continuation with trepidation.

[rjhudson.livejournal.com]

I like your journal. It's easy to get lost in it, and that so wonderful. I admire the simplicity of the layout, as well. Very readable.

One thing I've always liked seeing is the columns you put in your posts. I noticed them awhile ago, and assumed I'd spot someone else doing them. That or maybe I'd eventually learn how to do it on my own. But I haven't.

Would you mind cluing me in on how, exactly, you do this?

[larvatus.livejournal.com]

Thanks for your kind words. As regards the layout, I use plain HTML. You can see it in your browser by viewing the page source.