larvatus prodeo

Methinks the homophiles are protesting too much by resolving to ignore the obvious charitable reading of Justice Scalia’s insistence on submitting law to moral scrutiny. Consider that their most compelling current jurisprudence calls for equal protection of homosexuals as distinguished by immutable characteristics of their sexual preferences. Suppose that tomorrow, psychiatrists declare the preferences of coprophagia, apotemnophilia, or kleptomania to be equally immutable. Would it be reasonable to demand that restaurants served excrements on par with conventional nutrients; that surgeons be compelled to amputate healthy limbs on their owners’ demand; or that bankers and shopkeepers surrendered their stock to anyone organically beholden to the advantages of theft over honest toil? Might it not make more sense to submit equal protection to moral judgments? Anyone who thinks this far-fetched is welcome to contemplate the immutability of schizophrenia as grounds for mandating equal treatment for its patients.

If crimes of sexuality were confined to the human species, we should not have an opportunity to study the biological beginnings of crime as observed in curious instances of criminality in animals, which raises doubts as to whether these inversions of the genesic instinct are with them unnatural phenomena, or rather an outward manifestation of an imperious functional want. Without exposing the details of the analogy upon which is founded the presumption, we are warranted in saying that as many of the lower beings in the zoölogical scale show virtues having analogy to those of man, we must expect to find parallel vices. It is an error to suppose that aberration of the genesic instinct is confined to our species, time, or race. Evidence shows that unnatural crime exists under all latitudes. It extends from the prehistoric time of the troglodytes up to Hippocrates, who stigmatizes it in his oath, and from his time to the present. I have observed common instances of sexual perversion in dogs and turkeys. A short time since, at the Washington races, a celebrated stallion was the favorite on whom the largest bets were made. A friend of mine, having ascertained from the groom the day before the race that the horse had procured an ejaculation by flapping his penis against the abdomen, accordingly risked his pile on another horse, who, by the way, came in ahead. Only a few days ago, to escape a shower, I took refuge in the elephant house in the Washington Zoölogical gardens, where are confined two male elephants, “Dunk” and “Gold Dust.” To my astonishment they entwined their probosces together in a caressing way; each had simultaneous erection of the penis, and the act was finished by one animal opening and allowing the other to tickle the roof of his mouth with his proboscis after the manner of the oscula more Columbino, mentioned, by the way, in some of the old theological writings, and prohibited by the rules of at least one Christian denomination.

mike67:
Исчезновение веры в идеалы — часть общемирового процесса…

larvatus:
В моей стране скорее наблюдается обратный процесс. Почти вся наша повседневная политика основана на непоколебимой вере в право на жизнь, свободу, и поиски счастья. Сухой остаток выражает бесхитростную веру в общественный прогресс.

once_for_all:
Простите, а в какой это стране? Я серьезно спрашиваю.

larvatus:
В США.

mike67:
Я понимаю. Но это немного другие идеалы. То есть проще сказать, что сохранились представления о добре и зле. Но тут же выяснится, что сохранились они и в России, но в другой форме. А вот при попытке описать разницу начнется такая путаница, что лучше туда не лезть.

larvatus:
Непоколебимая вера в право на жизнь, свободу, и поиски счастья, это не просто представление о добре и зле, а ещё вдобавок гражданский идеал. Какие гражданские идеалы сохранились в России?

mike67:
Мне кажется, Вы сейчас распространяете декларируемый гражданский идеал на все общество. Нет, в России с гражданскими идеалами плохо, это известно.

larvatus:
Дело в том, что наши декларируемые гражданские идеалы именно так распространяются в нашем обществе. Я понимаю, что из старого мира это выглядит очень странно, но тем не менее, так оно и есть.

mike67:
Дело в другом. Гражданский идеал есть средство, а не цель. То есть существование гражданских идеалов, которое выгодно отличает США от России (кто б спорил, проблему диалога народа с властью в РФ до сих пор решить невозможно) относится только к гражданской сфере, и мне кажется неправильным распространять его на все прочие сферы, заполняя вакуум, образовавшийся после произошедшего в XX веке краха главной основы гуманистического идеала — веры в неограниченность возможностей человека. Грубо говоря, американская конституция и американский образ жизни, равно как в СССР — советский, считались залогом успехов в науке, спорте и искусстве, но не самоцелью.

larvatus:
Вы будете смеяться, но гражданский идеал воплощённый в нашей Конституции является формальной и содержательной целью нашего общества.

mike67:
Гражданского общества. Но общество не может сводиться к гражданской общине.

larvatus:
Как не может, так и не должно. Но мы ведь обсуждаем предполагаемое Вами исчезновение веры в идеалы, якобы являющееся частью общемирового процесса.

mike67:
Так я и объясняю, что идеалы общества шире идеалов общества гражданского.

larvatus:
Что же именно исчезает в общемировом порядке?

mike67:
Как я уже говорил, идеалы-цели, то есть идеалы, связанные с развитием человека. Исчезают вместе с верой в перспективы его развития. С верой в прогресс.

larvatus:
Вы считаете, что либеральная вера в право на жизнь, свободу, и поиски счастья не является идеалом, связанным с развитием человека?

mike67:
Конечно, не является. Так же как вера в семейные ценности, например. В строительство справедливого общества — уже другое.

larvatus:
Вы считаете, что развитие человека возможно вне зависимости от его права на жизнь, свободу, и поиски счастья?

mike67:
Не считаю (хотя есть люди, которые так считают)! Но именно поэтому я и говорю: средство, а не цель.
    Только вот про поиски счастья я уже третий раз забываю спросить, и теперь спрошу: у них-то какая специфическая связь с западной (или конкретно американской) системой ценностей?

larvatus:
Простите, я совсем запутался. Вы сказали, что исчезновение веры в идеалы является частью общемирового процесса. Теперь Вы согласились, что что право на жизнь, свободу, и поиски счастья необходимо для развития человека. Соответственно, либеральная вера в это право является верой в идеал, никоим образом не исчезающей из американского общества. Не так ли?
    Что касается поисков счастья, это понятие принадлежит Джефферсону, унаследовавшему его от Локка. Локк утверждал право на “life, liberty, and estate” или “lives, liberties, and fortunes”. Его последователи востребовали право на “life, liberty, and property”. Джефферсон же написал “the pursuit of happiness” вместо “property” в декларации о независимости. Следует отметить что понятие собственности в государственных трактатах Локка включает в себя все гражданские средства для поисков счастья, за исключением того, о чём заботится Мишель Уэльбек.

mike67:
Да, я уже догадался, что это из Декларации независимости. Но слово выглядит сейчас таким же случайным и несвязанным со всеми остальными частями формулы, каким оно оказалось в сочиненной Джефферсоном парафразе.
    Что касается основной темы, то схема такова: права человека необходимы для развития человека, следовательно могут рассматриваться не как идеал, а как средство его достижения. В качестве же самостоятельных идеалов в последние века фигурировал комплекс, связанный с совершенствованием человека, с его торжеством над мощью природы, с верой в прогресс, то есть с тот гуманистический комплекс, который породил, в том числе, и понятие прав человека. Вот весь этот проект, составивший специфику нового времени, теперь закрыт.

larvatus:
Вот тут я с Вами мог бы согласиться на основаниях тюремной культуры. Скажем так: тот гуманистический комплекс, который породил, в том числе, и понятие прав человека, начинается с рьяной гомофобии, к примеру в «Государстве» 403a и в «Законах» 636c и 838e. Напротив, либеральное общество рано или поздно приходит к заключению, что каждый гражданин имеет право злоупотреблять распоряжаться своей жопой так, как он хочет, причём это заключение выстрадано путём криминалистических расследований и судебных попыток пресечения. На этом этапе любой здравомыслящий гуманист захотел бы свою собственную жопу поднимать и уёбывать. Но было бы куда. Поскольку на настоящий день гражданский идеал гуманизма согласовывается с гражданскими вольностями жопы. Время от времени эта согласованность приводит к массовым кровопролитиям. К примеру, сторонники санкций против гомосексуализма проиграли вторую мировую войну и продолжают проигрывать многие войны поменьше. С другой стороны, англо-американское общество не испытывает недостатка в добровольцах, фактически защищающих право малых народов распоряжаться своей жопой так, как они хотят. К сему и прилагается тезис о праве на поиски счастья, воплощённый в нашей Конституции в качестве формальной и содержательной цели нашего общества.
    Я всё это к тому, что граждане моей страны неоднократно проявляли, и продолжают проявлять, готовность к самопожертвованию во имя того гуманистического комплекса, который породил понятие прав человека. И это при том, что сами права они рассматривают неоднозначно. К примеру, наша армия не признаёт право военнослужащих на злоупотребление своими жопами.

Злобная гнида, последние десять лет живущая облаиванием одного-единственного человека, выдавая это за сатиру, совершенно неприлично и окончательно обосралась. Желчный ханжа, мудак просто запредельнейший, не уважающий и не любящий совершенно никого, злой, ничтожный маленький человечишко, гнусный жиденок (не нация), карликовый пинчер, давно страдающий бешенством в терминальной стадии и застарелым фимозом головного мозга, показал, наконец, свое истинное лицо. <…>
А от любви до ненависти - сами знаете.

Иначе говоря, Шендерович изменил Багирову с Катей. Оттуда и проистекает егойный говносрач. «Semen retentum venenum est.» Вот и пришлось Багирову просраться.

Christopher Hitchens’ parallel between Turkish Prime Minister’s Recep Tayyip Erdogan’s threat to cleanse his nation of 100,000 Armenian aliens whom it “tolerates”, and the Turkish “campaign of race extermination” that America’s then-ambassador to Turkey, Henry Morgenthau reported to the U.S. Secretary of State on 16 July 1915, has swiftly elicited the stock Turkish criticism of Morgenthau’s memoir, notwithstanding Hitchens’ lack of reliance thereupon. One Emre Ozaltin writes:

Absolutely schocking [sic.] that Morgenthau’s book is cited as a source, its content would embarass [sic.] all but the most ardent racist.
    Read: “The Armenians, are known for their industry, their intelligence, and their decent and orderly lives. They are so superior to the Turks intellectually and morally” among many other such gems.

The same passage by Morgenthau was quoted by Turkish Times, “the oldest English-language Turkish-American periodical in USA”, in May 2003, and echoed by Bruce Fein, a “resident scholar at the Turkish Coalition of America”, on 4 June 2009. In each instance, the genocide apologist tempestuous Turkophile omitted the point of Morgenthau’s proclamation of Armenian superiority:


This chronic omission begs the question of the reasons behind the passing of much of the Turkish business and industry into Armenian hands. While this development may be as plausibly credited to some unfair business advantage of the Armenian diaspora over their Turkish hosts hampered by their religious strictures against usury and profiteering, as it is to its intellectual and moral superiority thereto, there needs be no malice in a claim of Armenian cultural tendencies towards commerce finding fertile grounds in Muslim lands, even if it is conjoined with speculative comparison of intellect and morality.

Long before T.E. Lawrence enjoyed his buggery by Turkish guards in Deraa, Western physicians observed that the statistics of anal syphilitic chancres in the Turkish capital were “too horrible for belief”. While it may no longer be fashionable to decry “the practise of unnatural vice” or censure the promulgation of unmentionable maladies, it would be hard to conjure intellectually sound grounds for foreclosing inquiry into the extent to which the doctrines of religious deception (taqiyya) and dissimulation (kitmān) that are commonly identified with Iranian culture and Shī‘a Islam, might be habitually practiced by Turkish Sunnis as part of their gainsaying of the Armenian holocaust.

But the most important component of intellectual and moral fitness is the capacity for dispassionate and disinterested contemplation of issues and committed engagement in fair and open discussion on all matters of contention and disagreement. In this regard, every Islamic culture bears the burden of a permanent state of war against its infidel neighbors.

Thus the jihād may be regarded as Islam’s instrument or carrying out its ultimate objective by turning all people into believers, if not in the prophethood of Muḥammad (as in the case of the dhimmis), at least in the belief in God. The Prophet Muḥammad is reported to have declared “some of my people will continue to fight victoriously for the sake of the truth until the last one of them will combat the anti-Christ.” [Abū Dā’ūd, Sunan (Cairo, 1935), Vol. III, p. 4.] Until that moment is reached the jihād, in one form or another, will remain as a permanent obligation upon the entire Muslim community. It follows that the existence of a dār al-ḥarb is ultimately outlawed under the Islamic jural order; that the dār al-Islām is permanently under jihād obligation until the dār al-ḥarb is reduced to non-existence; and that any community which prefers to remain non-Islamic—in the status of a tolerated religious community accepting certain disabilities—must submit to Islamic rule and reside in the dār al-Islām or be bound as clients to the Muslim community.

—Majid Khadduri, War and Peace in the Law of Islam, Baltimore: Johns Hopkins Press, 1955, p. 64

This belligerence stands as the main obstacle in the way of integrating Turkey with Western society. And as long as it so remains, the discussion of intellectual and moral superiority of the Armenians over the Turks can disclaim all racist prejudice, finding an adequate rationale in historical records and religious doctrines.

	“Molte son le volte che li muscoli componitori de’ labbri della bocca movano li muscoli laterali a sè congiunti, e altrettante son le volte che essi muscoli laterali movano li labbri d’essa bocca, ritornandola donde da sè ritornare non po, perchè l’uffizio del muscolo è di tirare e non di spingere, eccetto li membri genitali e la lingua.” —Leonardo da Vinci, De vocie, in Edmondo Solmi, “Il trattato di Leonardo da Vinci sul linguaggio «De vocie»”, 1906 “There are many occasions when the muscles that form the lips of the mouth move the lateral muscles that are joined to them, and there are an equal number of occasions when these lateral muscles move the lips of this mouth, replacing it where it cannot return of itself, because the function of muscle is to pull and not to push except in the case of the genitals and the tongue.” —The Notebooks of Leonardo da Vinci, translated by Edward MacCurdy, 1939
	“I tell you that one?…I tell you about the Polack who thinks Peter Pan’s a wash basin in a cathouse?…The difference between erotic and kinky? Erotic you use a feather, kinky you use the whole chicken?” —Elmore Leonard, Stick, 1983
	I write about what people do to each other. It isn’t pretty. —Derek Raymond, The Hidden Files, 1992
	HANNAH: Sex and literature. Literature and sex. Your conversation, left to itself, doesn’t have many places to go. Like two marbles rolling around a pudding basin. One of them is always sex. BERNARD: Ah well, yes. Men all over. HANNAH: No doubt. Einstein—relativity and sex. Chippendale—sex and furniture. Galileo—‘Did the earth move?’ What the hell is it with you people? —Tom Stoppard, Arcadia, 1993

At the outset of an eponymous 1832 novel, Honoré de Balzac caused Louis Lambert, his precocious Swedenborgian hero, to air out his doctrines of meaning:

—Souvent, me dit-il, en parlant de ses lectures, j’ai accompli de délicieux voyages, embarqué sur un mot dans les abîmes du passé, comme l’insecte qui flotte au gré d’un fleuve sur quelque brin d’herbe. Parti de la Grèce, j’arrivais à Rome et traversais l’étendue des âges modernes. Quel beau livre ne composerait-on pas en racontant la vie et les aventures d’un mot ? sans doute il a reçu diverses impressions des événements auxquels il a servi ; selon les lieux il a réveillé des idées différentes ; mais n’est-il pas plus grand encore à considérer sous le triple aspect de l’âme, du corps et du mouvement ? À le regarder, abstraction faite de ses fonctions, de ses effets et de ses actes, n’y a-t-il pas de quoi tomber dans un océan de réflexions ? La plupart des mots ne sont-ils pas teints de l’idée qu’ils représentent extérieurement ? à quel génie sont-ils dus ! S’il faut une grande intelligence pour créer un mot, quel âge a donc la parole humaine ? L’assemblage des lettres, leurs formes, la figure qu’elles donnent à un mot, dessinent exactement, suivant le caractère de chaque peuple, des êtres inconnus dont le souvenir est en nous. Qui nous expliquera philosophiquement la transition de la sensation à la pensée, de la pensée au verbe, du verbe à son expression hiéroglyphique, des hiéroglyphes à l’alphabet, de l’alphabet à l’éloquence écrite, dont la beauté réside dans une suite d’images classées par les rhéteurs, et qui sont comme les hiéroglyphes de la pensée ? L’antique peinture des idées humaines configurées par les formes zoologiques n’aurait-elle pas déterminé les premiers signes dont s’est servi l’Orient pour écrire ses langages ? Puis n’aurait-elle pas traditionnellement laissé quelques vestiges dans nos langues modernes, qui toutes se sont partagé les débris du verbe primitif des nations, verbe majestueux et solennel, dont la majesté, dont la solennité décroissent à mesure que vieillissent les sociétés ; dont les retentissements si sonores dans la Bible hébraïque, si beaux encore dans la Grèce, s’affaiblissent à travers les progrès de nos civilisations successives ? Est-ce à cet ancien Esprit que nous devons les mystères enfouis dans toute parole humaine ? N’existe-t-il pas dans le mot VRAI une sorte de rectitude fantastique ? ne se trouve-t-il pas dans le son bref qu’il exige une vague image de la chaste nudité, de la simplicité du vrai en toute chose ? Cette syllabe respire je ne sais quelle fraîcheur. J’ai pris pour exemple la formule d’une idée abstraite, ne voulant pas expliquer le problème par un mot qui le rendît trop facile à comprendre, comme celui de VOL, où tout parle aux sens. N’en est-il pas ainsi de chaque verbe ? tous sont empreints d’un vivant pouvoir qu’ils tiennent de l’âme, et qu’ils lui restituent par les mystères d’une action et d’une réaction merveilleuse entre la parole et la pensée. Ne dirait-on pas d’un amant qui puise sur les lèvres de sa maîtresse autant d’amour qu’il en communique ? Par leur seule physionomie, les mots raniment dans notre cerveau les créatures auxquelles ils servent de vêtement. Semblables à tous les êtres, ils n’ont qu’une place où leurs propriétés puissent pleinement agir et se développer. Mais ce sujet comporte peut-être une science tout entière ! Et il haussait les épaules comme pour me dire : Nous sommes et trop grands et trop petits !

“Often,” he has said to me when speaking of his readings, “often have I made the most delightful voyages, carried along by a word down the abysses of the past, like an insect floating on a blade of grass consigned to the flow of a river. Starting from Greece, I would get to Rome, and traverse the extent of modern ages. What a fine book might be written of the life and adventures of a word! Doubtless it has received various stamps from the events that it has served; it has revealed different ideas in different places; but is it not still grander to consider it under the triple aspects of soul, body, and motion? To regard it in the abstract, apart from its functions, its effects, and its actions, is it not a matter of falling into an ocean of reflections? Are not most words colored by the idea they represent externally? To whose genius are they due? If it takes great intelligence to create a word, how old does it make human speech? The combination of letters, their shapes, and the look they give to the word, are the exact reflection, in accordance with the character of each nation, of the unknown beings whose memory survives in us. Who would philosophically explain to us the transition from the sensation to a thought, from the thought to a word, from the word to its hieroglyphic expression, from the hieroglyphics to an alphabet, from the alphabet to written eloquence, whose beauty resides in a series of images classified by rhetoricians, and forming, as it were, the hieroglyphics of thought? Was it not the ancient mode of representing human ideas as embodied in the forms of animals that determined the shapes of the first signs that the Orient used for writing down its language? Then has it not left its traditional traces within our modern languages, which have all inherited some remnant of the primitive speech of nations, a majestic and solemn tongue whose majesty and solemnity decrease as communities grow old; whose sonorous tones ring in the Hebrew Bible, and still are noble in Greece, but grow weaker under the progress of our successive civilizations? Is it to this time-honored spirit that we owe the mysteries lying buried in every human word? Is there not a certain fantastic rectitude in the word TRUE? Does not the compact brevity of its sound contain a vague image of chaste nudity, of the simplicity of truth in all things? The syllable exudes an ineffable freshness. I chose the formula of an abstract idea on purpose, not wishing to pose the problem with a word that should make it too easy to the apprehension, as the word FLIGHT for instance, which is a direct appeal to the senses. But is it not so with every word? They are all stamped with a living power that comes from the soul, and which they restore thereto through the mysterious and wonderful action and reaction between thought and speech. Might we not speak of it as a lover who draws from the lips of his mistress as much love as he gives? Thus, by their mere physiognomy, words call to life in our brain the beings whom they serve to clothe. In the way of all beings, they have but one place where their properties can fully act and develop. But perhaps the subject comprises a science to itself!” And he would shrug his shoulders, as if to say, “But we are too high and too low!”

Thus Balzac extends etymological naturalism of Cratylus into the realm of Romantic aesthetics. In keeping with his observations, etymological creation continues in our days. Accordingly, in a muchly discussed article published by The New York Times on 5 November 2006, James Gleick testified:

Much of the new vocabulary appears online long before it will make it into books. Take geek. It was not till 2003 that O.E.D.3 caught up with the main modern sense: “a person who is extremely devoted to and knowledgeable about computers or related technology.” Internet chitchat provides the earliest known reference, a posting to a Usenet newsgroup, net.jokes, on Feb. 20, 1984.

In a Usenet message dated 10 January 2004, OED lexicographer Jesse Sheidlower confirmed the policy of “accep[ting] Usenet quotes as archived on (formerly) DejaNews or (now) Google Groups, in certain circumstances.” Hence a specimen of OED draft entry dated March 2003, which reflects such acceptance in language unfit to print in our newspaper of record: ( Beware of Rodents! )

Эдуард Лимонов: “Voleur un jour,—voleur toujours”,—гласит французская пословица, т.е. своровавший однажды,—вор навсегда. В данном случае предавший однажды, предаст еще раз.



Эдуaрд Кузнецов: Способов загнать жертву в западню много. Обычно «авторитетный вор», облюбовав «красюка», демонстративно приближает его к себе, пока тот не привыкнет к заискивающей почтительности. Потом втравливает его в карточную игру и оплачивает его долги, но, когда они достигают значительной суммы, вдруг впадает в гнев и требует вернуть все истраченные и проигранные деньги. Но где их взять? Вчера еще в почете, вчера ещё он сам травил, избивал, а то и участвовал в убийстве «неплательщиков», а сегодня… Кругом виноват, всякая шавка, недавние льстецы и лизоблюды теперь язвят и оплёвывают его всенародно. И сроку всего два дня… Затравленный, считая себя сплошь виноватым, он, съёжившись от страха, ждет смерти или чуда. «Не боись, паря,—хрипит ему искуситель.—Никто не узнает. Опять заживём как боги… Не боись: один раз—не пидарас…». И всё, человеку конец.

Игорь Петров labas косвенным образом опровергает «Первое послание к корефанам» Эдуарда Багирова bagirov, утверждающее помимо прочего: “Эдипов комплекс у меня отсутствует начисто, а путь в жизни я себе прокладываю отнюдь не хуем.” В соответствии с убедительным свидетельством Петрова, литературная карьера архетипичного гастарбайтера, заканчивающаяся хищным вываливанием старческого бюста на его кнопочку “Delete”, основана на первичном акте уличного мочеиспускания, предположительно проистекавшего из его детородного органа.
( Read more... ) А разгадка проста. ( Read more... )