larvatus prodeo

What are the five biggest lies?
    “The check is in the mail.”
    “I won’t come in your mouth.”
    “Some of my best friends are Jewish.”
    “Black is beautiful.”
    “I’m from your government, and I’m here to help you.”


“I am obliged to confess I should sooner live in a society governed by the first two thousand names in the Boston telephone directory than in a society governed by the two thousand faculty members of Harvard University.”

Joel Marks is concerned with the sort of desire that we would want if we were absolutely convinced that there was no such thing as moral right and wrong. He thinks that the most likely form of this desire unbridled by moral scruple would be pretty much the same as what we want now. Considering just one dimension of desire, Jim Harrison’s observation serves as a fitting complement to this surmise: “they say a hard dick has no conscience, but a scholar’s dick is a shy item full of question marks, guilt, ironies.” Mr Marks’ conscientious cock must fall well short of unschooled tumescence. For my part, the man claiming that none of his sexual urges are held in check by morality is a rapist, a eunuch, or a liar. And likewise for the remaining six deadly sins.

Colin Powell is graciously endorsing our lawbreaking in the wake of his sainted example. I like that! What kind of wimp needs our Founding Fathers telling him how ours is “a government of laws, not of men”?

In regard of two paragraphs read yesterday:

Furet’s reference to “the imaginary” seems to derive in a loose way from the influential analysis of Cornelius Castoriadis in his L’Institution imaginaire de la société.⁸ [8. Cornelius Castoriadis, L’Institution irnaginaire de la société, 4th ed. (Paris, 1975). The terminology of Castoriadis appears explicitly in Georges Duby, Les Trois ordres ou l’imaginaire du feodalisme (Paris, 1978). The affinity with Castoriadis is developed at some length in Alain Bergounioux and Bernard Manin, “La Révolution en question (A propos d’un livre de François Furet),” Libre 5 (1979), 183-210.] In Furet’s view, power was fundamentally displaced in and by this imaginary discourse; rather than being anchored in society or institutions, power was located in and appropriated by discourse about equality. For Castoriadis, “the imaginary” is “ce structurant originaire, ce signifié-signifiant central” that is prior to any discourse since it makes discourse possible by identifying the objects of intellectual, practical, and affective investment.⁹ [9. Castoriadis, 203.] Furet, in contrast, is interested in “the democratic imaginary” as a special creation of the French Revolution. In the end, his use of l’imaginaire is more Tocquevillian than Castoriadian, for he explicitly associates it with un délire sur le pouvoir (79): “The Revolution is a collective imagining of power, which only breaks the continuity and drifts towards pure democracy in order to better assume, at another level, the absolutist tradition” (108). In other words, the Revolution was a great talking machine whose grinding gears drowned out the insidious truth of administrative continuity.
      With his semiological analysis, Furet moves quickly away from the young Marx towards the mature Derrida. For both of them, Rousseau is an important figure. In Of Grammatology Derrida analyzes Rousseau as one of the later representatives of a more general Western “metaphysics of presence,” which shapes Rousseau’s discussion of sovereignty as well as his investigations of language and writing. As Derrida shows, Rousseau was obsessed by the problem of representation: “‘In any case, the moment a people allows itself to be represented, it is no longer free: it no longer exists.’”¹⁰ [10. Derrida quoting Rousseau in Of Grammatology, transl. Gayatri Chakravorty Spivak (Baltimore, 1974, 1976), 297.] Representation to Rousseau was the corruptive principle, the alienation of presence, the catastrophe of the signifier-representer.¹¹ [11. Ibid., 296-297.] Rousseau wanted transparency in politics and in language. The people could be sovereign only if individual wills were transparent to the general will, just as language could only be authentic if it was transparent to the essence of the thing.¹² [12. One of the most illuminating discussions of the concept of transparency in Rousseau can be found in Jean Starobinski, Jean-Jacques Rousseau: La transparence et l’obstacle (Paris, 1957).] There was to be no mediation, no representation, nothing opaque between the people and power or between words and things.

To record what I said:

1. To say that “Furet’s reference to “the imaginary” seems to derive in a loose way” from X, is to say nothing of consequence. Seems, madam! nay, it either is or or it isn’t; I know not “seems”. In the event, Castoriadis’ concept of the imaginary connects with the original faculty of positing or presenting oneself with things and relations that do not exist. What Castoriadis calls the “radical imaginary” of the individual and the ”social instituting imaginary” of the collective, relates explicitly to the human creative capacity. According to Castoriadis, society constitutes itself through a “radical imaginary” that serves as a cultural prototype for creation and alienation alike, at once underwriting its official ideology and inspiring its radical utopian notions. This comprehensive conception goes far beyond Furet’s historiographical premisses, which merely privilege the conceptual realm that Marxist historians relegate to superstructure, over what they postulate as the economic base. There is no need to elevate “the imaginary” to a radical stature in order to undertake this methodological reversal. Hence the weasel-phrase “in a loose way”, used to qualify Furet’s alleged debt to Castoriadis. By a similar token, any Volkswagen owner is indebted in a loose way to the populist ideals of Adolf Hitler. Hence the admission that in the end, Furet’s use of l’imaginaire is more Tocquevillian than Castoriadian. Being that Furet is a self-admitted Tocquevillian, the foregoing argument ipso facto reduces to groundless insinuation. Not so the concluding paraphrase of the paragraph. Whereas Furet makes the point that  the absolutist tradition of the old regime was aggravated (q.v. “in order to better assume, at another level”) by the totalitarian tendencies of the revolution that purported to liberate its beneficiaries from the yoke of royal oppression, the reviewer employs clever metaphors to reduce it to a bombastic amplification of Tocqueville.
2. To deem Furet’s analysis “semiological” is to undermine its historiographical authority. Witness the purported move of Furet towards the mature Derrida, allegedly borne out by the evidence of Rousseau being an important figure for both of them. It goes unmentioned that Rousseau was an important figure for the principals of the French Revolution. For some reason, the attention that Furet pays to the most important progenitor of the ideology that forms the core of his subject matter, is taken for the grounds of associating him with the bugbear of postmodernism. It should go without saying that “guilt by analogical association” doesn’t stick. Derrida is a nominalist, for whom “il n’y a pas de hors-texte”. By contrast, Furet stands squarely in the realist camp memorably inspired by Marc Bloch: “Le bon historien ressemble à l’ogre de la légende. Là où il flaire la chair humaine, il sait que là est son gibier.” The reviewer neglects to cite any evidence of Furet’s postmodernist specialization on Historia rerum gestarum, let alone his tendentious erasure of Historia res gestae. The effect, and the manifest intent, of her juxtaposition of Furet and Derrida, is to smear the former with the nugatory taint of the latter. Whence the superfluous addition of Derridean showing to the observation that “Rousseau was obsessed by the problem of representation.” The first thing that any reader learns about the political philosophy of Jean-Jacques, is his intolerance of any intermediaries standing between the individual volitions of the citizens, and the dictates of their general will. There can be no critical justification for crediting this truism as a showing by Derrida. (Nor can the citation of Starobinski’s literary criticism in regard of the concept of transparency in Rousseau witness anything beyond the reviewer’s desire to crow about the breadth of her extracurricular reading.) This is a smear tactic, pure and simple. To return to the author, note that Furet denied any connection between his work and that of Derrida. Of Derrida, Furet said, “I detest what he does” (interview with author, Paris, 10 Feb. 1994).

If this is what passes for reading in the “social sciences”, I am quite happy to remain a social retard.

сказки сказок
falcao
2010-01-01 06:59 pm (local)
Только что увидел этот пост по ссылке. Хочу задать Вам один вопрос по этому же поводу. Но для начала скажу два слова о себе.
    Я по профессии математик, и история меня практически никогда не интересовала. Всё, что я знал по этому поводу — это, фактически, школьная программа. К разного рода “фоменковщине” я всегда относился скептически.
    Историей вокруг Магеллана я заинтерсовался, прочтя пост Галковского. У меня он заронил серьёзные сомнения в том, что изложенное в учебниках кругосветное путешествие когда-либо имело место. Со временем эти сомнения только укрепились.
    А спросить я хотел вот что. Указанные Вами ссылки на книги способны убедить меня в том, что в XVII веке широко употреблялось название “Магелланов пролив”. Но для меня отсюда не следуют автоматически какие-то более сильные выводы. Прежде всего, мне хотелось бы знать, кто и когда ввёл в обиход это название. А самое основное, что интересно было бы знать — это вещь, касающаяся подробных описаний самого путешествия, относящихся к XVI или XVII веку. Почему-то обычно в дискуссиях ссылаются только на “книжные корки”, если можно так выразиться.
    По-моему, именно демонстрация такого рода свидетельств могла бы как-то пролить свет на весь вопрос в целом. Ведь если даже о Лоренсо Феррере Мальдонадо столько всего нашлось — с учётом того, что в его путешествие никто не верит, а оно вроде как описано во всех подробностях, то неужели о “пионере кругосветки” осталось намного меньше сведений?

Re: сказки сказок
larvatus
2010-01-03 07:24 am (local)
В меру Вашей профессиональной заинтересованности в результатах Гёделя, советую сравнить Ваши перипетии в горниле сомнений с общеизвестными народными сомнениями об основополагающих результатах современной формальной логики. Подумайте о том, что там общего с Вашими рассуждениями об истории.

конкретный анализ
falcao
2010-01-03 08:23 am (local)
Тот подход, когда из общих соображений пытаются снять какие-то конкретные сомнения по поводу истории, я считаю совершенно неприемлемым. Вот представьте себе, что математик как-то рассуждал, и вдруг пришёл к противоречиям. Он изначально знает, что противоречмя быть не может, но именно поэтому он не может смириться с его кажущимся наличием. Он будет стараться вскрыть причину, и рано или поздно её вскроет. Причём, скорее всего, это будет что-то нетривиальное, и очень часто из таких “противоречий” рождаются новые математические результаты.
    Совершенно ясно, что призывы типа “да брось ты копаться — никакого противоречия же быть не может!” — это вещь прямо противоположная тому, что нужно на самом деле.
    Спекуляции на темы теоремы Гёделя о неполноте мне хорошо известны. Думаю, что во всех этих случаях, если начать разбирать конкретно, я способен сходу сказать, в чём состоит или ошибка, или что-то другое — типа “нестандартной” трактовки понятий, при которой “альтернативный” результат часто получается даже формально верный, но при этом совершенно неинтересный.
    Я считаю, что когда человек в чём-то сомневается — сколь бы “общепринятым” оно ни было, это совершенно нормальное явление. И если кто-то способен такие сомнения развеять — это очень хорошо. При этом ни к каким аргументам “общего” плана прибегать не следует: они всегда идут “мимо”.
    Я вот даже в случае соприкосновения с “ферматистами” не использую аргумента типа того, что как это вы, неквалифицированные и невежественные люди, пытаетесь такие сложные вопросы решать. Даже если я про себя так считаю, то говорить об этом публично считаю неуместным. Я поступаю проще: нахожу конкретную ошибку типа арифметической. Она обычно бывает достаточно очевидной, и “аффтары” легко её осознают. То есть это для них убедительно. А доказывать, что они не “гении”, я считаю делом совершенно несерьёзным.

Re: конкретный анализ
larvatus
2010-01-03 08:31 am (local)
Вся загвоздка в том, что для согласия о конкретной ошибке требуется общность понятий о способах научного рассуждения. В настоящем случае, у Вас наблюдается недостаточность подобных понятий в области истории на уровне среднестатистического ферматиста. Соответственно сравнимо и Ваше упорство в исторических заблуждениях.

факты и мнения
falcao
2010-01-03 09:40 am (local)
Какая-то общность, безусловно, нужна. Но обычно эти требования совершенно минимальны. Прежде всего, нельзя требовать соглашаться с чем-то очень сложным, что выходит за рамки непосредственной убедительности. Есть какой-то уровень фактов, и только из него надо исходить, причём факты должны быть предъявлены.
    Я считаю, что из самих фактов формально никогда ничего не следует и следовать не может кроме них самих. Но кроме фактов вообще-то ничего нет. Если я хочу подтвердить какую-то точку зрения, то я просто предъявляю факты, и это максимум того, что в принципе можно сделать. Любое “доказательство” — это не более чем “демонстрация”. Соглашаться ли с какими-то выводами — это вопрос сложный, и если для кого-то сомнительна, например, теория множеств (а такие люди есть, и среди них встречаются в том числе весьма разумные представители), то с этим надо просто изначально смириться. Главное — это не пытаться ничего “доказывать” в каком-то “абсолютном” смысле этого слова, так как этого уровня нельзя добиться даже в математике. Самое главное, что он при этом совершенно не нужен.
    Очень может оказаться, что какие-то принципы, разделяемые историками, для меня неприемлемы. Например, я совершенно не могу верить каким-то “авторитетам” или “мнениям”. И вовсе не потому, что я считаю их “неверными”, а по причине того, что к фактам это всё не имеет никакого отношения. Например, математическое доказательство для любого человека, который его воспринимает, является “полноценным” только тогда, когда оно до конца понято. Конечно, где-то можно и нужно верить “на слово”, но это абсолютно другой уровень убедительности, который затрагивает лишь сферу “правильных ответов”. Меня же она просто не интересует как таковая. Грубо говоря, если я что-то разучу без понимания, но при этом смогу на большее число вопросов отвечать “правильно”, то я не буду это считать каким-то ценным приобретением. Я же не тесты ЕГЭ сдаю.
    Упорство у меня только в том, что пока та “чаша весов”, на которой находятся доводы “против”, явно перевешивает. В такой ситуации было бы просто нечестно (с точки зрения “интеллектуальной”) взять и согласиться с мнением типа “секретаря партъячейки” :)

Re: факты и мнения
larvatus
2010-01-03 01:17 pm (local)
Если бы из самих фактов формально никогда ничего не следовало и следовать не могло кроме них самих, то в историографии не существовало бы существенного и основополагающего различия между летописью и историческим повествованием. То что кто-либо, в своём вполне откровенном невежестве, исходящем из практически полного отсутствия личного интереса к истории и фактической ограниченности личных знаний по этому поводу в рамках школьной программы, пренебрегает подобными различиями, считая нечестным (с точки зрения “интеллектуальной”) взять и согласиться с мнением типа “секретаря партъячейки”, имеет характер равнозначный потугам каждой кухарки немедленно и непосредственно управлять государством, не удосужившись заблаговременно этому научиться.


“коммунистом можно стать только тогда…”
falcao
2010-01-03 04:16 pm (local)
Это не ко мне. Это годится разве что в качестве речи на комсомольском собрании корнхаскеров.

Re: “коммунистом можно стать только тогда…”
larvatus
2010-01-03 04:21 pm (local)
Вас никто не приглашает становиться коммунистом. Выбор иной: либо заблаговременно изучайте матчасть перед метанием икры в какой-либо научной дисциплине, либо продолжайте представлять самоуверенного невежду.

“спрашивает мальчик: почему?” ©
falcao
2010-01-03 05:07 pm (local)
Вся “загвоздка” как раз в том, что я не считаю историю “научной дисциплиной” в подлинном смысле этого слова. По крайней мере, на том же уровне, на котором математика является наукой. История насквозь “идеологизирована”, и затрагивает непосредственно какие-то человеческие интересы. Вплоть до того, что разного рода легенды о “древностях” служат основой для туристического бизнеса и прочего.
    Вы считаете, что я априорно должен уважать историю как “человеческое предприятие”, но моё отношение к ней лишь немногим лучше отношения к “научному коммунизму”. Ведь тут примерно то же самое происходит: человек читает учебник, и у него возникают вопросы. Он идёт к “старшим”, а ему в ответ: “материя первична, сознание вторично”; “читайте Маркса и Энгельса”.
    Как Вы считаете, должен ли старшеклассник или первокурсник безоговорочно верить в то, что написано у “классиков”, если у него по поводу первых же страниц возникают вопросы, на которые ответов не даётся? Или и тут надо сначала всё “проштудировать”, и только потом обрести “почётное право” о чём-то рассуждать? Вот по математике, например, ответы бы обязательно дали. Лично мне их давали всегда, и простых разъяснений хватало. До такого чтобы сказать “прочитай всего Ньютона, всего Эйлера, всего Гаусса, щенок, а потом спрашивай”, дело, к счастью, не доходило.
    Упрёки в невежестве ведь обидно слышать только от людей, признаваемых авторитетными, а если это “препод” по “научному коммунизму”, то в такой области не зазорно чувствовать себя “невеждой” :)
    Что касается чистой “фактологии”, которая уже не есть “мраксизЬм”, то уверяю Вас, что я знаю по вопросу о Магеллане всё-таки намного больше, чем “среднестатистический школьник”. При этом, разумеется, я знаю далеко не всё, и именно желанием узнать больше, вызвано моё участие в этой дискуссии. А если Ваши личные познания в области фактов превышают мои, то я Вас охотно послушаю.
    К так называемому “невежеству” вообще не следует относиться как к чему-то “фатальному”, так как человек вчера чего-то не знал, а завтра узнал. Использовать же это как “ярлык” для какого-то “воздействия” совершенно бесполезно, потому что я окончил советскую школу, а потом советский вуз, и против всех “советских” приёмов полемики, которые я знаю наизусть, у меня выработан стойкий иммунитет.

Re: “спрашивает мальчик: почему?” ©
larvatus
2010-01-03 05:55 pm (local)
То, что Вы не считаете историю “научной дисциплиной” в подлинном смысле этого слова, было заранее вполне очевидно. Непонятно лишь то, почему Вы считаете правомерным, снизойдя со своего пьедестала и вступив в трясину “идеологизированного пиздежа”, рассчитывать на серьёзное прочтение Вашей собственной “исторической” продукции.

без претензий
falcao
2010-01-03 07:07 pm (local)
У меня нет никакой собственной исторической продукции! И, конечно, я совершенно ни на что в этом плане не рассчитывал и не могу рассчитывать. Но обсуждать-то хотя бы можно? Или на это имеют право только те, кто свято уверен в подлинности всех без исключения исторических сведений всего-навсего потому, что история считается “наукой”?
    Выше я только что оставил один комментарий, где процитировал изданную в 1890 году книгу о Магеллане. Книга написана профессиональным историком, и там говорится об источниках, на основании которых мы что-то на сегодня знаем о Магеллане. Я надеюсь, что цитировать-то мне хотя бы можно? А больше я ведь ни на что и не претендую.

Re: без претензий
larvatus
2010-01-03 10:40 pm (local)
Не надо скромничать. Вы явно претендуете на серьёзные сомнения в том, что изложенное в учебниках кругосветное путешествие Магеллана когда-либо имело место. В буквальном смысле, это претензия на непритворное “выяснение общей картины событий”, в противоположность полуграмотному стёбу, с которым у сведующих читателей ассоциируется продукция Галковского и его последователей. По мощам и елей.

Les feuilles mortes paroles : Jacques Prévert ; musique : Joseph Kosma Oh! je voudrais tant que tu te souviennes des jours heureux où nous étions amis En ce temps-là la vie était plus belle et le soleil plus brûlant qu’aujourd’hui Les feuilles mortes se ramassent à la pelle… Tu vois je n’ai pas oublié Les feuilles mortes se ramassent à la pelle les souvenirs et les regrets aussi et le vent du nord les emporte dans la nuit froide de l’oubli Tu vois je n’ai pas oublié la chanson que tu me chantais C’est une chanson qui nous ressemble Toi tu m’aimais et je t’aimais Et nous vivions tous deux ensemble toi qui m’aimais et que j’aimais Mais la vie sépare ceux qui s’aiment tout doucement sans faire de bruit et la mer efface sur le sable les pas des amants désunis Les feuilles mortes se ramassent à la pelle les souvenirs et les regrets aussi Mais mon amour silencieux et fidèle sourit toujours et remercie la vie Je t’aimais tant tu étais si jolie Comment veux-tu que je t’oublie En ce temps-là la vie était plus belle et le soleil plus brûlant qu’aujourd’hui Tu étais ma plus douce amie… Mais je n’ai que faire des regrets Et la chanson que tu chantais toujours toujours je l’entendrai C’est une chanson qui nous ressemble Toi tu m’aimais et je t’aimais Et nous vivions tous deux ensemble toi qui m’aimais et que j’aimais Mais la vie sépare ceux qui s’aiment tout doucement sans faire de bruit et la mer efface sur le sable les pas des amants désunis. 1950 —Jacques Prévert, Œuvres complètes, tome II, Gallimard, 1996, pp. 785-786

La chanson de Prévert paroles et musique : Serge Gainsbourg Oh je voudrais tant que tu te souviennes Cette chanson était la tienne C’était ta préférée Je crois Qu’elle est de Prévert et Kosma Avec d’autres bien sûr je m’abandonne Mais leur chanson est monotone Et peu à peu je m’in- Diffère À cela il n’est rien À faire Peut on jamais savoir par où commence Et quand finit l’indifférence Passe l’automne vienne L’hiver Et que la chanson de Prévert Cette chanson LES FEUILLES MORTES S’efface de mon souvenir Et ce jour-là Mes amours mortes En auront fini de mourir 1958 —Serge Gainsbourg, Mon propre rôle I, Denoël, 1987, 1991, pp. 56-57 Gréco avait chanté « Les feuilles mortes » ; Gainsbourg compose « La chanson de Prévert ». Il a l’intention de frapper un grand coup, mais se fait tout petit quand il s’agit d’aller demander à Jacques Prévert l’autorisation d’utiliser son nom.     GAINSBOURG : « Il m’avait reçu chez lui. À dix heures du matin, il attaquait au champagne. Il m’a dit : “Mais c’est très bien mon p’tit gars !” et timidement je lui ai tendu un papier qu’il m’a signé. » —Gilles Verlant, Gainsbourg, Editions Albin Michel, 1992, p. 55

Jacques Prévert est un conJacques Prévert est quelqu’un dont on apprend des poèmes à l’ecole. Il en ressort qu’il aimait les fleurs, les oiseaux, les quartiers du vieux Paris, etc. L’amour lui paraissait s’épanouir dans une ambiance de liberté ; plus généralement, il était plutôt pour la liberté. Il portait une casquette et fumait des Gauloises ; on le confond parfois avec Jean Gabin ; d’ailleurs c’est lui qui a écrit le scénario de Quai des brumes, des Portes de la nuit, etc. Il a aussi écrit le scénario des Enfants du paradis, considéré comme son chef d’œuvre. Tout cela fait beaucoup de bonnes raisons pour détester Jacques Prévert ; surtout si on lit les scénarios jamais tournes qu’Antonin Artaud écrivait à la même époque. Il est affligeant de constater que ce répugnant réalisme poétique, dont Prévert fut l’artisan principal, continue à faire des ravages, et qu’on pense faire un compliment à Leos Carax en l’y rattachant (de la même manière Rohmer serait sans doute un nouveau Guitry, etc.) Le cinéma français ne s’est en fait jamais relève de l’avènement du parlant ; il finira par en crever, et ce n’est pas plus mal.
    Après-guerre, à peu près à la même époque que Jean-Paul Sartre, Jacques Prévert a eu un succès énorme ; on est malgré soi frappé par l’optimisme de cette génération. Aujourd’hui, le penseur le plus influent, ce serait plutôt Cioran. À l’époque on écoutait Vian, Brassens… Amoureux qui se bécotent sur les bancs publics, baby-boom, construction massive de HLM pour loger tout ce monde-là. Beaucoup d’optimisme, de foi en l’avenir, et un peu de connerie. À l’évidence, nous sommes devenus beaucoup plus intelligents.
    Avec les intellectuels, Prévert a eu moins de chance. Ses poèmes regorgent pourtant de ces jeux de mots stupides qui plaisent tellement chez Bobby Lapointe ; mais il est vrai que la chanson est comme on dit un genre mineur, et que l’intellectuel, lui aussi, doit se détendre. Quand on aborde le texte écrit, son vrai gagne-pain, il devient impitoyable. Et le « travail du texte », chez Prévert, reste embryonnaire : il écrit avec limpidité et un vrai naturel, parfois même avec émotion ; il ne s’intéresse ni à l’écriture, ni à l’impossibilité d’écrire ; sa grande source d’inspiration, ce serait plutôt la vie. Il a donc, pour l’essentiel, échappe aux thèses de troisième cycle. Aujourd’hui cependant il rentre à la Pléiade, ce qui constitue une seconde mort. Son œuvre est la, complète et figée. C’est une excellente occasion de s’interroger: pourquoi la poésie de Jacques Prévert est-elle si médiocre, à tel point qu’on éprouve parfois une sorte de honte à la lire? L’explication classique (parce que son écriture « manque de rigueur ») est tout à fait fausse ; à travers ses jeux de mots, son rythme léger et limpide, Prévert exprime en réalité parfaitement sa conception du monde. La forme est cohérente avec le fond, ce qui est bien le maximum qu’on puisse exiger d’une forme. D’ailleurs quand un poète s’immerge à ce point dans la vie, dans la vie réelle de son époque, ce serait lui faire injure que de le juger suivant des critères purement stylistiques. Si Prévert écrit, c’est qu’il a quelque chose à dire ; c’est tout à son honneur. Malheureusement, ce qu’il a à dire est d’une stupidité sans bornes ; on en a parfois la nausée. Il y a de jolies filles nues, des bourgeois qui saignent comme des cochons quand on les égorge. Les enfants sont d’une immoralité sympathique, les voyous sont séduisants et virils, les jolies filles nues donnent leur corps aux voyous ; les bourgeois sont vieux, obèses, impuissants, décores de légion d’honneur et leurs femmes sont frigides ; les curés sont de répugnantes vieilles chenilles qui ont inventé le péché pour nous empêcher de vivre. On connaît tout cela ; on peut préférer Baudelaire. Ou même Karl Marx, qui, au moins, ne se trompe pas de cible lorsqu’il écrit que « le triomphe de la bourgeoisie a noyé les frissons sacrés de l’extase religieuse, d l’enthousiasme chevaleresque et de la sentimentalité quatre sous dans les eaux glacées du calcul égoïste ». (La lutte des classes en France. [Mais non, il s’agit plutôt du Manifeste du parti communiste. —MZ]) L’intelligence n’aide en rien à écrire de bons poèmes ; elle peut cependant éviter d’en écrire de mauvais. Si Jacques Prévert est un mauvais poète c’est avant tout parce que sa vision du monde est plate, superficielle et fausse. Elle était déjà fausse de son temps ; aujourd’hui sa nullité apparaît avec éclat, à tel point que l’œuvre entière semble le développement d’un gigantesque cliché. Sur le plan philosophique et politique, Jacques Prévert est avant tout un libertaire ; c’est-à-dire, fondamentalement, un imbécile.
    Les « eaux glacées du calcul égoïste », nous y barbotons maintenant depuis notre plus tendre enfance. Or peut s’en accommoder, essayer d’y survivre ; on peut aussi se laisser couler. Mais ce qu’il est impossible d’imaginer, c’est que la libération des puissances du désir soit à elle seule susceptible d’amener un réchauffement. L’anecdote veut que ce soit Robespierre qui ait insisté pour ajouter le mot « fraternité » à la devise de la République ; nous sommes aujourd’hui en mesure d’apprécier pleinement cette anecdote. Prévert se voyait certainement comme un partisan de la fraternité ; mais Robespierre n’était pas, loin de là, un adversaire de la vertu.

1. No one should die for want of a kidney transplant.
2. No one needs two kidneys.
3. We must tax the surplus to redress the want.

“I really do think it is overwhelmingly an American phenomenom,” said Hershkowitz. “People just don’t understand that softness equals ecological destruction.”

letopisetz:

Собственно, сторонников Израиля в России можно разделить на несколько категорий: 1. Евреи 2. Нееврейские родственники и друзья евреев, сочувствующие им 3. Юдофилы 4. Исламофобы 5. Националисты-антисемиты (те из них, которые желают запереть евреев в своеобразном израильском гетто, выдавив их из Европы) У остальных россиян сочувствовать Израилю или поддерживать действия АОИ нет никаких причин. Даже наоборот, есть причины поддержать арабских противников Израиля. Ведь “враг моего врага— мой друг”.

In fact, the supporters of Israel in Russia can be divided into several categories: 1. Jews 2. Jewish relatives and friends of Jews, sympathetic to them 3. Judaeophiles 4. Islamophobes 5. Nationalist anti-Semites (those who want to lock up the Jews in the sui generis Israeli ghetto, having expelled them from Europe) The remainder of Russians have no reason for sympathizing with Israel or supporting the IDF actions. On the contrary, they have good reasons for supporting the Arab enemies of Israel. After all, “the enemy of my enemy is my friend.”

larvatus:

Не раскрыта тема номер 6, россиян-любителей вашингтонского обкома.

You have failed to account for category Number 6, the Russian caucus of Washington’s party line supporters.

letopisetz:

Совершенно верно. Есть еще одна категория—российские западники, воспринимающие Израиль просто как форпост Запада на Ближнем Востоке.

Precisely. There is another category— Russian Westernizers who perceive Israel as a western outpost in the Middle East

larvatus:

«Всё действительное разумно, всё разумное действительно.» Раз они нам внедряют своих продажных совков осколков империи, мы им должны внедрять наших шпионов и лазутчиков российских западников.

“The real is rational and the rational real.” If they are infiltrating us with sell-out Homo Sovieticus specimens imperial rudiments, we must infiltrate them with our spies and operatives Russian Westernizers.

letopisetz:

“Мы” и “они”— это в Вашей системе координат кто?

Who are “us” and “them” in your coordinate system?

larvatus:

У меня синий паспорт. А у Вас?

I have a blue passport. What about you?

letopisetz:

Для меня паспорт—средство передвижения.

For me, a passport is a means of transportation.

larvatus:

Вы не ответили на мой вопрос.

You have not answered my question.

letopisetz:

Вы тоже: http://letopisetz.livejournal.com/682664.html?thread=6009512#t6009512 А цвет паспорта— синий.

Nor have you: http://letopisetz.livejournal.com/682664.html?thread=6009512#t6009512 As for the color of my passport, it is blue.

larvatus:

Здесь полагаются памятка и анекдот. Вот Вам памятка: I hereby declare, on oath, that I absolutely and entirely renounce and abjure all allegiance and fidelity to any foreign prince, potentate, state or sovereignty, of whom or which I have heretofore been a subject or citizen; that I will support and defend the Constitution and laws of the United States of America against all enemies, foreign and domestic; that I will bear true faith and allegiance to the same; that I will bear arms on behalf of the United States when required by the law; that I will perform noncombatant service in the armed forces of the United States when required by the law; that I will perform work of national importance under civilian direction when required by the law; and that I take this obligation freely without any mental reservation or purpose of evasion; so help me God. —U.S. Naturalization Oath Так что насчёт “нас” и “их”, у меня с Вами общая система координат. А вот и анекдот: Для разрядки, так сказать, напряга, пожалуйста, анекдотик. Вернее, не анекдотик, а быль. Но быль до того невероятную, что она, паскудина, сама себя осознает вдруг легендарной и берет кликуху Анекдот, чтобы таким хитромудрым способом продлить на какое-то время свою жизнь. Да и само время, гражданин Гуров, само наше анекдотическое времечко недаром окрестили не столько вожди, сколько их плюгавые шестерки из поэтов и композиторов, временем легендарным.     Короче говоря, приводят к Будённому перебежчика. Белого. Так, мол, и так, Семён Михайлович, постиг я в мгновение ока происходящее, дошла до меня безысходность белого движения. Чуять начинаю за три версты красоту ваших кавалерийских идей, возьмите к себе воевать. Хорошо. Переодели, переобули, дали красавца-гнедого. Повоевал немного белый, но вдруг показалось ему, что снова постиг он в мгновенье ока происходящее и слинял к Деникину. Мужественно явился и говорит Самому: так, мол, и так, ошибся я. Будённый — полное говно, вокруг него мерзкий плебс, большей вони и совершенней лжи, чем советская власть, вообразить себе невозможно, и лучше уж, ваше превосходительство, смерть в наших безысходных рядах, чем торжество в смрадном каре обманутых маньяками плебеев. Простите великодушно. Время у нас смутное, возможен, согласитесь, поиск душой верного пути. Деникин не стал дискутировать на эту тему. Он отдал дважды перебежчика обратно Будённому. Белый стал втолковывать этой тупой усатой мандавше, что он не подлец, а человек ищущий, и наконец, в последней попытке спасти шкуру, брякнул что-то насчет раздвоения личности. Будённый вынимает саблю, пробует отточку клинка на коготище и врезает красно-белому по темечку. До самой жопы его расколол, а дальше тот сам рассыпался. “Мы—большевики,—говорит Будённый,—проблему раздвоения личности решаем по-своему: сабелькой!” —Юз Алешковский, «Рука (Повествование палача)» Это к вопросу о паспорте, как о “средстве передвижения”.

Here we can use a reminder and an anecdote. Herewith your reminder: I hereby declare, on oath, that I absolutely and entirely renounce and abjure all allegiance and fidelity to any foreign prince, potentate, state or sovereignty, of whom or which I have heretofore been a subject or citizen; that I will support and defend the Constitution and laws of the United States of America against all enemies, foreign and domestic; that I will bear true faith and allegiance to the same; that I will bear arms on behalf of the United States when required by the law; that I will perform noncombatant service in the armed forces of the United States when required by the law; that I will perform work of national importance under civilian direction when required by the law; and that I take this obligation freely without any mental reservation or purpose of evasion; so help me God. —U.S. Naturalization Oath So in regard to “us” and “them”, you and I share the same coordinate system. And now, the anecdote: To begin our détente, so to speak, here is an anecdote. Or rather, not an anecdote, but a true story. But a true story so incredible that its lousy self suddenly becomes aware of its mythical nature and assumes the moniker of an Anecdote so as to prolong its life for a while by such mystical means. And our present itself, citizen Gurov, our pathetic times are not for nothing dubbed legendary, not so much by our leaders, but by their slavish rhymsters and tunesmiths.     Anyway, a turncoat is brought to Budyonny. A White. Blah blah blah, Semyon Mikhailovich, the hopelessness of the White movement, it all came to me in the blink of an eye. I can smell from three miles away the beauty of your cavalry ideals, so let me fight on your side. Very well. They give him a new uniform, new boots, a beautiful bay stallion. So the White fights for a little white, but suddenly the meaning of it all seems once again to come to him in the blink of an eye, and he bolts back to Denikin. He bravely presents himself to the Man himsef: Blah blah blah, my bad. I was mistaken. Budyonny is a lousy shit, surrounded by vile plebs, there is no fouler stench and uglier lie imaginable than the Soviet regime, and Sir, I would much rather perish in our doomed formations than triumph among the rancid ranks of plebeians swindled by maniacs. I beg your magnanimous forgiveness. Our times are troubled, you can understand a soul searching for the right path. Denikin did not debate this matter. He handed over the serial turncoat back to Budyonny. The White tried to explain to this moronic mustachioed louse that he was no villain, but a soul on a quest, and finally, in a desperate attempt to save his hide, blurted out something about a split personality. Budyonny draws his sabre, tests its edge against his claw, and cracks the Red-and-White right on top of his skull, splitting him all the way down to his ass, from whence he scatters on his own. “We, the Bolsheviks,” says Budyonny, “solve the problem of a split personality in our own way—with a sabre!” —Yuz Aleshkovsky, The Hand or, the Confession of an Executioner This is in regard to taking your passport as “a means of transportation.”

letopisetz:

Только дегенерат может всерьез воспринимать подобные клятвы.

Only a degenerate can take such an oath seriously.

larvatus:

Вам с этим заявлением—к Будённому. Я здесь ни при чём.

Please take your pleading to Budyonny. I have nothing to do with it.

letopisetz:

Счастливо!

Good luck!

furia_krucha:

Как так? Ведь до синего у вас верно был красный?

How so? Didn’t you have a red passport before a blue one?

larvatus:

Сначала у меня был красный паспорт. Потом я продал свою библиотеку, чтоб от него откупиться. Заодно и побывал в тюрьме, чтобы не жалеть о сделке. Наконец я дал клятву, чтобы был синий паспорт. Вот и вся история.

First I had a red passport. Then I sold my library to pay for ridding myself of it. For good measure I went to jail to forestall any regrets regarding this deal. Finally, I swore an oath to get a blue passport. That’s the end of the story.

Mark Falcoff anticipates U.S. blacks repudiating the validity of elections in the event of Obama’s defeat and questioning the motives of any opposition to any of his programs in the event of his victory, even as the whites vote for him in order to prove that they are not “rednecks” or “low class”, but enlightened and progressive snobs. Meanwhile, Niall Ferguson speculates about the relationship between China and America deteriorating as a result of the 10-fold contraction in U.S. bank balance sheets due to be precipitated by their highly leveraged nature responding to the credit crunch. Two thought-provoking articles from a spunky British orphan vying for adoption by the civil union of The New Republic with The Weekly Standard.