larvatus prodeo

Еврейский анекдот наоборот:
— Мойша, а ты знаешь, что Жора — пидорас?
— Что, он занял денег и не отдаёт?!
— Да нет, в хорошем смысле.

Une histoire juive à rebours :
— Moishe, tu savais que Gégé est un pédé ?
— Quoi, il a emprunté de l’argent et ne le rembourse pas ?
— Non, dans le bon sens.

The contrary of a Jewish joke:
— Moishe, you know that Gerry is a fag?
— What, he borrowed money and refuses to repay?
— No, in a good way.



Tenue de soirée vingt-sept ans après:

В 1989 году на кампусе Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе меня окликнул хасид.
—Молодой человек, вы еврей?
—Предположим, что да.
—Не хотите ли исполнить мицву, наложив тфилин?
—Спасибо, я это уже пробовал. Ничего из этого не вышло.
—Как это так? Исполнение мицвот является Вашей обязанностью.
—Наши мнения расходятся. Я так не считаю.
—А что же Вы считаете? Скажите, кто по-Вашему самый мудрый человек в мире?
Разговор явно шёл по направлению к Менахем-Мендлу Шнеерсону, предполагаемому Божьим помазанником. Я решил резко изменить курс.
—Я считаю, что самым мудрым человеком в мире на настоящий день является Алонзо Чёрч.
Хасид взволновался.
—Как так? Кто это такой?
—Это мой учитель логики. Он преподаёт в нашем университете. Если хотите, я могу Вас познакомить.
—Нет, спасибо… не надо.
На этом разговор и закончился.

Чёрч научил меня, что ничьё мнение никогда не является, и не может быть решающим. К сожалению, его больше нет в живых. В качестве нынешнего авторитета, я назову Карло Гинзбурга.

СТАРЫЙ ДОБРЫЙ ЙОСИФ

1. Ах, Йосиф, Йосиф, старый добрый Йосиф, —
Какие есть на свете имена.
Состриг ли ты свою больную мо́золь,
Иль до сих пор она тебе нужна?

Ах, Йосиф, Йосиф, славный, добрый Йосиф,
Состриг ли ты любимую мозо́ль?
Зачем чтоб наступали все,
Лучше, чтоб упали все.
Выставить лишь ножку ты изволь.

Припев:

С добрым утром, тётя Хая, ой-ёй-ёй.
Вам посылка из Шанхая, ой-ёй-ёй,
А в посылке три китайца, ой-ёй-ёй,
Три китайца красят яйца, ой-ёй-ёй.

2. Я как-то встретил Йосифа на рынке,
Он жидкость от мозо́лей покупал,
В зубах держал сметану Йосиф в крынке,
Ну, а руками мо́золь обнимал.

Хотел я поздороваться с ним чинно,
Улыбку сотворил и шляпу снял,
Но Йосиф вдруг заметил тётю Хаю,
Нырнул кормой и мимо прошагал.

Припев.

3. Так вот она какая, тётя Хая,
Йосиф, видно, с нею не в ладах.
Ей кто-то шлет посылки из Шанхая,
А Йосиф умирает в мозоля́х.

Но Йосиф сострижет больную мо́золь
И кой-кому намнёт еще бока,
И вспомнит он тогда про тётю Хаю
И ей подставит ножку, а пока…

Припев.

2-й и 3-й куплеты исполняются на мелодию первой части 1-го куплета.

За основу мелодии песни взят фокстрот “Джозеф” (музыкальная обработка А. Цфасмана, не позднее 1941 года). Слова и мелодия записаны с голоса Г. Димонда не позднее 1980 года.

Шел трамвай десятый номер… Городские песни. Для голоса в сопровождении фортепиано (гитары). / Сост. А. П. Павлинов и Т. П. Орлова. СПб., “Композитор – Санкт-Петербург“, 2005. Переделка песни 1920-х гг. “Тетя Хая” на мелодию фокстрота 1920-х гг. “Joseph“. Написана в начале 1970-х годов в Ленинграде Рудольфом Фуксом для Аркадия Северного.

Из книги Игоря Ефимова и Дмитрия Петрова “Аркадий Северный, Советский Союз!” (2007):

Ну, и наконец, Фукс даёт “путёвку в жизнь” ещё одной тёте, в пару к тёте Бесе, – тёте Хае!!! На мотив джазовой мелодии 20-х годов “Joseph” ещё с нэповских времён были известны весёлые куплеты с припевом про трёх китайцев. Рудольф знает же только припев, и дописывает к нему куплеты опять-таки сам. И, что особенно примечательно, на основе “личных впечатлений“, привезённых им всё из того же Бердичева:
      Ах, Ёзель, Ёзель, старый, добрый Ёзель,
      Какие есть на свете имена!
      Состриг ли ты свою больную мoзоль,
      Иль до сих пор она в тебе видна?
“…Именно Ёзель, а не Йозеф, как стали потом петь. Так звали дядю моей жены. И мозоль у него была, и все об неё спотыкались. Вот я про это и сочинил песню” – так рассказывал об этом Рудольф Фукс. История, действительно, куда как содержательна… Что не помешало, однако, стать этой песне очень популярной. “Как раз в это время кто-то нам принёс кассету с записями Аркадия Северного. Голос Аркаши всем очень понравился, но песни на кассете были не очень интересные, кроме одной – про тётю Хаю. А точнее – про дядю всем известного Рудика Фукса, про которого Рудик эту песню и написал, и которого звали Йозеф. Мы её выучили, и первый раз сыграли на дне рождения нашего официанта, которого тоже звали Юзя. Песня настолько понравилась народу, что мы её стали играть каждый день раз по десять на заказ” – так вспоминал потом о своих впечатлениях от этого поэтического шедевра будущий “Брат Жемчужный” Евгений Драпкин.

ВАРИАНТ

Йозеф

Ах, Йозеф, Йозеф, старый добрый Йозеф, —
Какие есть на свете имена!
Состриг ли ты свою больную мо́золь,
Иль до сих пор она в тебе жива?

Ах, Йозеф, Йозеф, старый добрый Йозеф,
Состриг ли ты любимую мозо́ль?
Лучше чтоб не знали все,
Лучше чтоб упали все, …
Выставить лишь ножку ты изволь!

С добрым утром, тётя Хая, ай-ай-ай!
Вам посылка из Шанхая, ай-ай-ай!
А в посылке три китайца, ой-ой-ой!
Три китайца красят яйца, ой-ой-ой!

Я как-то встретил Йозефа на рынке, —
Он жидкость от мозо́лей покупал.
В зубах держал сметны Йозеф крынку,
Ну а руками — руками мо́золь обнимал.

Хотел я поздороваться с ним чинно,
Улыбку сотворил и шляпу снял, —
Но Йозеф вдруг заметил тётю Хаю, —
Вильнул кормой — и мимо прошагал!

С добрым утром, тётя Хая, ай-ай-ай!
Вам посылка из Шанхая, ай-ай-ай!
А в посылке три китайца, ой-ой-ой!
Три китайца красят яйца, ой-ой-ой!

Так вот она, какая тётя Хая, —
И Йозеф с нею, видно, не в ладах, —
Ей кто-то шлёт посылки из Шанхая,
А Йозеф умирает в мозоля́х!

Но Йозеф сострижёт больную мо́золь
И кой-кому, ой, кой-кому намнёт бока!
И встретит он тогда и тётю Хаю,
И ей подставит ножку, а пока…

С добрым утром, тётя Хая, ай-ай-ай!
Вам посылка из Шанхая, ай-ай-ай!
А в посылке три китайца, ой-ой-ой!
Три китайца красят яйца, ой-ой-ой!

Тексты песен из репертуара Аркадия Северного, Тихорецкий концерт (1979 г.).

JOSEPH! JOSEPH!
(Sammy Cahn / Nellie Casman / Saul Chaplin / Samuel Steinberg)

The Andrews Sisters - 1938

A certain maid I know, is so afraid her boy
Will never ask her, will she name the day
He calls on her each night, and when she dims the light
It’s ten to one that you would hear her say

Oh Joseph, Joseph, won’t you make your mind up
It’s time I knew just how I stand with you
My heart’s no clock that I can stop and wind up
Each time we make up after being through

So listen Joseph, Joseph time is fleeting
And here and there my hair is turning grey
My mother has a fear, wedding bells I’ll never hear
Joseph, Joseph, won’t you name the day

Oh Joseph, won’t you name the day
Oh Joseph, won’t you name the day
Oh Joseph, won’t you name the day
Name the day, name the day

Oh Joseph, make your mind up
It’s time I knew just how I stand with you
My heart’s no clock that I can wind up
Oh Joseph, each time we make up after being through

Oh Joseph, Joseph, Joseph, time is fleeting
And here and there my hair is turning grey
My mama has a fear, wedding bells I’ll never hear
Oh Joseph, Joseph, Joseph, won’t you name the day

Oh Joseph, won’t you name the day
Oh Joseph, won’t you name the day
Oh Joseph, won’t you name the day
Name the day, name the day

Also recorded by: Stanley Black; Ruby Braff; Café Accordion Orch.; London Festival Orch.; Glenn Miller; Russ Morgan & His Orch.; Gus Viseur.

Melor Sturua reviews the movie The Last Argument of Kings [a remake of Seven Days in May] by the studio Ukrtelefilm:
    The movie shows the tycoons of the military-industrial complex, concerned about the readiness of the President of the U.S. to reach arms control agreements with the Soviet Union, organize a conspiracy against him. But the Pentagon “hawks” have no need to dive into the White House. The Reagan administration is pursuing a course that pleases the militarists.
    As a rule, American film and television, in turning to the Soviet themes, create anti-Soviet and anti-Russian, and therefore inhumane films.
25 years later, anti-American rhetoric is no longer the official discourse in Russia. However, it is still in demand, as the Moscow News has determined after talking to the political scientist Aleksandr Dugin, head of the Department of Sociology of International Relations at Moscow State University.


Today, there are many more reasons to hate America, than 25 years ago. In the era of the Cold War there were two relatively comparable ideological models, the two poles—the socialist and the capitalist, two adversaries in an ideological war. Then we exchanged “pleasantries” based on our world-views, and anti-American sentiments coincided with the defense of the socialist system and the interests of the Eastern bloc.
    Since then, the Eastern Bloc fell, and the world has become unipolar. Today there exists the center, and the fringe comprises all that is not America or its direct vassals. The fringe feels the pressure of a new American empire, feels the U.S. sucking out all its resources, suppressing it, conducting a thoroughly imperialist colonial policy. And those who now oppose the U.S., comprise all of mankind, all countries facing a threat of becoming the next target of colonization and imperialist aggression by the U.S. Political scientist Samuel Hungtington proposed a formula: “The West Against the Rest”. But “the Rest” also have something to say in this situation, so that you can turn it around: “The Rest Against the West”, all the rest, except for America, against America.
    In his time, prince Trubetzkoy, founder of the Eurasian movement, wrote an important book, Europe and Mankind (meaning that Europe is opposed to mankind and mankind is opposed to Europe). And according to Trubetskoy, what unites the mankind is its aversion for European expansion. Today the center of the West has shifted across the ocean, and the one trait common to the planet of men, is the hatred of its U.S. hegemon.
    After the intervention in Libya, it is clear that Western interests and Western values ​​differ drastically. The words proclaim human rights, humanism, tolerance, democracy, and freedom;the deeds seek oil, power, occupation, and invasion. That is why the hatred of America is now not merely a common ground of “the Rest”, all the remainder of the world. This hatred is by and large becoming the force that unites the people of Europe as a part of the pro-American “West”, and even a large segment of Americans. America is hated by everyone, even by the Americans. Anti-Americanism is perhaps the main force that unites mankind. Anti-Americanism becomes a synonym for self-determination of man, the man of the fringes seeking a multipolar free world. Therefore, “Death to America” ​​should be written as a slogan on the shield of all those who want a humane world order. As long as America has not been ruined, annihilated, and crushed in its imperialist effort to impose its hegemony upon everyone, we will subsist under a constant threat of recurrence of Libyan, Iraqi, Afghani, and Serbian events. The fight against America must proceed not only with words but also with hearts and minds, and most importantly, with actions. America must be terminated. People who do not hate America today, are not people at all. They are victims of Western propaganda, biorobots who relinquish their right to freedom, independence, and dignity.

Ishibashi’s strong resentment toward the establishment stems from her family’s plight at the end of World War II, a war she blames on Japanese militarists.
    As Japan’s defeat became increasingly evident in 1944, Ishibashi’s father was drafted in Korea.
    He died a year later. Ishibashi said her mother “went through hell” in the course of being repatriated to Japan and in raising her then 1-year-old daughter amid the rubble of a defeated nation.
    After graduating from Waseda, Ishibashi spent some 10 years as a singer and actress, traveling to Russia for the first time in 1976. She was captivated by Moscow’s desolate nature, which dovetailed with her childhood hardships.
    Ishibashi began to collect and sing underground Russian songs, which portrayed the true feelings of the people suppressed by the communist regime, and grew increasingly aware of the reality of Soviet life.

С днём рождения, aptsvet!

mike67:
Исчезновение веры в идеалы — часть общемирового процесса…

larvatus:
В моей стране скорее наблюдается обратный процесс. Почти вся наша повседневная политика основана на непоколебимой вере в право на жизнь, свободу, и поиски счастья. Сухой остаток выражает бесхитростную веру в общественный прогресс.

once_for_all:
Простите, а в какой это стране? Я серьезно спрашиваю.

larvatus:
В США.

mike67:
Я понимаю. Но это немного другие идеалы. То есть проще сказать, что сохранились представления о добре и зле. Но тут же выяснится, что сохранились они и в России, но в другой форме. А вот при попытке описать разницу начнется такая путаница, что лучше туда не лезть.

larvatus:
Непоколебимая вера в право на жизнь, свободу, и поиски счастья, это не просто представление о добре и зле, а ещё вдобавок гражданский идеал. Какие гражданские идеалы сохранились в России?

mike67:
Мне кажется, Вы сейчас распространяете декларируемый гражданский идеал на все общество. Нет, в России с гражданскими идеалами плохо, это известно.

larvatus:
Дело в том, что наши декларируемые гражданские идеалы именно так распространяются в нашем обществе. Я понимаю, что из старого мира это выглядит очень странно, но тем не менее, так оно и есть.

mike67:
Дело в другом. Гражданский идеал есть средство, а не цель. То есть существование гражданских идеалов, которое выгодно отличает США от России (кто б спорил, проблему диалога народа с властью в РФ до сих пор решить невозможно) относится только к гражданской сфере, и мне кажется неправильным распространять его на все прочие сферы, заполняя вакуум, образовавшийся после произошедшего в XX веке краха главной основы гуманистического идеала — веры в неограниченность возможностей человека. Грубо говоря, американская конституция и американский образ жизни, равно как в СССР — советский, считались залогом успехов в науке, спорте и искусстве, но не самоцелью.

larvatus:
Вы будете смеяться, но гражданский идеал воплощённый в нашей Конституции является формальной и содержательной целью нашего общества.

mike67:
Гражданского общества. Но общество не может сводиться к гражданской общине.

larvatus:
Как не может, так и не должно. Но мы ведь обсуждаем предполагаемое Вами исчезновение веры в идеалы, якобы являющееся частью общемирового процесса.

mike67:
Так я и объясняю, что идеалы общества шире идеалов общества гражданского.

larvatus:
Что же именно исчезает в общемировом порядке?

mike67:
Как я уже говорил, идеалы-цели, то есть идеалы, связанные с развитием человека. Исчезают вместе с верой в перспективы его развития. С верой в прогресс.

larvatus:
Вы считаете, что либеральная вера в право на жизнь, свободу, и поиски счастья не является идеалом, связанным с развитием человека?

mike67:
Конечно, не является. Так же как вера в семейные ценности, например. В строительство справедливого общества — уже другое.

larvatus:
Вы считаете, что развитие человека возможно вне зависимости от его права на жизнь, свободу, и поиски счастья?

mike67:
Не считаю (хотя есть люди, которые так считают)! Но именно поэтому я и говорю: средство, а не цель.
    Только вот про поиски счастья я уже третий раз забываю спросить, и теперь спрошу: у них-то какая специфическая связь с западной (или конкретно американской) системой ценностей?

larvatus:
Простите, я совсем запутался. Вы сказали, что исчезновение веры в идеалы является частью общемирового процесса. Теперь Вы согласились, что что право на жизнь, свободу, и поиски счастья необходимо для развития человека. Соответственно, либеральная вера в это право является верой в идеал, никоим образом не исчезающей из американского общества. Не так ли?
    Что касается поисков счастья, это понятие принадлежит Джефферсону, унаследовавшему его от Локка. Локк утверждал право на “life, liberty, and estate” или “lives, liberties, and fortunes”. Его последователи востребовали право на “life, liberty, and property”. Джефферсон же написал “the pursuit of happiness” вместо “property” в декларации о независимости. Следует отметить что понятие собственности в государственных трактатах Локка включает в себя все гражданские средства для поисков счастья, за исключением того, о чём заботится Мишель Уэльбек.

mike67:
Да, я уже догадался, что это из Декларации независимости. Но слово выглядит сейчас таким же случайным и несвязанным со всеми остальными частями формулы, каким оно оказалось в сочиненной Джефферсоном парафразе.
    Что касается основной темы, то схема такова: права человека необходимы для развития человека, следовательно могут рассматриваться не как идеал, а как средство его достижения. В качестве же самостоятельных идеалов в последние века фигурировал комплекс, связанный с совершенствованием человека, с его торжеством над мощью природы, с верой в прогресс, то есть с тот гуманистический комплекс, который породил, в том числе, и понятие прав человека. Вот весь этот проект, составивший специфику нового времени, теперь закрыт.

larvatus:
Вот тут я с Вами мог бы согласиться на основаниях тюремной культуры. Скажем так: тот гуманистический комплекс, который породил, в том числе, и понятие прав человека, начинается с рьяной гомофобии, к примеру в «Государстве» 403a и в «Законах» 636c и 838e. Напротив, либеральное общество рано или поздно приходит к заключению, что каждый гражданин имеет право злоупотреблять распоряжаться своей жопой так, как он хочет, причём это заключение выстрадано путём криминалистических расследований и судебных попыток пресечения. На этом этапе любой здравомыслящий гуманист захотел бы свою собственную жопу поднимать и уёбывать. Но было бы куда. Поскольку на настоящий день гражданский идеал гуманизма согласовывается с гражданскими вольностями жопы. Время от времени эта согласованность приводит к массовым кровопролитиям. К примеру, сторонники санкций против гомосексуализма проиграли вторую мировую войну и продолжают проигрывать многие войны поменьше. С другой стороны, англо-американское общество не испытывает недостатка в добровольцах, фактически защищающих право малых народов распоряжаться своей жопой так, как они хотят. К сему и прилагается тезис о праве на поиски счастья, воплощённый в нашей Конституции в качестве формальной и содержательной цели нашего общества.
    Я всё это к тому, что граждане моей страны неоднократно проявляли, и продолжают проявлять, готовность к самопожертвованию во имя того гуманистического комплекса, который породил понятие прав человека. И это при том, что сами права они рассматривают неоднозначно. К примеру, наша армия не признаёт право военнослужащих на злоупотребление своими жопами.

Les Tentations, ou Éros, Plutus et la Gloire	The Temptations: or, Eros, Plutus, and Glory	Искушения, или Эрос, Плутос и Слава
Deux superbes Satans et une Diablesse, non moins extraordinaire, ont la nuit dernière monté l’escalier mystérieux par où l’Enfer donne assaut à la faiblesse de l’homme qui dort, et communique en secret avec lui. Et ils sont venus se poser glorieusement devant moi, debout comme sur une estrade. Une splendeur sulfureuse émanait de ces trois personnages, qui se détachaient ainsi du fond opaque de la nuit. Ils avaient l’air si fier et si plein de domination, que je les pris d’abord tous les trois pour de vrais Dieux.     Le visage du premier Satan était d’un sexe ambigu, et il avait aussi, dans les lignes de son corps, la mollesse des anciens Bacchus. Ses beaux yeux languissants, d’une couleur ténébreuse et indécise, ressemblaient à des violettes chargées encore des lourds pleurs de l’orage, et ses lèvres entr’ouvertes à des cassolettes chaudes, d’où s’exhalait la bonne odeur d’une parfumerie; et à chaque fois qu’il soupirait, des insectes musqués s’illuminaient, en voletant, aux ardeurs de son souffle.     Autour de sa tunique de pourpre était roulé, en manière de ceinture, un serpent chatoyant qui, la tête relevée, tournait langoureusement vers lui ses yeux de braise. A cette ceinture vivante étaient suspendus, alternant avec des fioles pleines de liqueurs sinistres, de brillants couteaux et des instruments de chirurgie. Dans sa main droite il tenait une autre fiole dont le contenu était d’un rouge lumineux, et qui portait pour étiquette ces mots bizarres: « Buvez, ceci est mon sang, un parfait cordial » ; dans la gauche, un violon qui lui servait sans doute à chanter ses plaisirs et ses douleurs, et à répandre la contagion de sa folie dans les nuits de sabbat.     A ses chevilles délicates traînaient quelques anneaux d’une chaîne d’or rompue, et quand la gêne qui en résultait le forçait à baisser les yeux vers la terre, il contemplait vaniteusement les ongles de ses pieds, brillants et polis comme des pierres bien travaillées.     Il me regarda avec ses yeux inconsolablement navrés, d’où s’écoulait une insidieuse ivresse, et il me dit d’une voix chantante : « Si tu veux, si tu veux, je te ferai le seigneur des âmes, et tu seras le maître de la matière vivante, plus encore que le sculpteur peut l’être de l’argile ; et tu connaîtras le plaisir, sans cesse renaissant, de sortir de toi-même pour t’oublier dans autrui, et d’attirer les autres âmes jusqu’à les confondre avec la tienne. »     Et je lui répondis : « Grand merci ! je n’ai que faire de cette pacotille d’êtres qui, sans doute, ne valent pas mieux que mon pauvre moi. Bien que j’aie quelque honte à me souvenir, je ne veux rien oublier; et quand même je ne te connaîtrais pas, vieux monstre, ta mystérieuse coutellerie, tes fioles équivoques, les chaînes dont tes pieds sont empêtrés, sont des symboles qui expliquent assez clairement les inconvénients de ton amitié. Garde tes présents. »     Le second Satan n’avait ni cet air à la fois tragique et souriant, ni ces belles manières insinuantes, ni cette beauté délicate et parfumée. C’était un homme vaste, à gros visage sans yeux, dont la lourde bedaine surplombait les cuisses, et dont toute la peau était dorée et illustrée, comme d’un tatouage, d’une foule de petites figures mouvantes représentant les formes nombreuses de la misère universelle. Il y avait de petits hommes efflanqués qui se suspendaient volontairement à un clou; il y avait de petits gnomes difformes, maigres, dont les yeux suppliants réclamaient l’aumône mieux encore que leurs mains tremblantes; et puis de vieilles mères portant des avortons accrochés à leurs mamelles exténuées. Il y en avait encore bien d’autres.     Le gros Satan tapait avec son poing sur son immense ventre, d’où sortait alors un long et retentissant cliquetis de métal, qui se terminait en un vague gémissement fait de nombreuses voix humaines. Et il riait, en montrant impudemment ses dents gâtées, d’un énorme rire imbécile, comme certains hommes de tous les pays quand ils ont trop bien dîné.     Et celui-là me dit: « Je puis te donner ce qui obtient tout, ce qui vaut tout, ce qui remplace tout ! » Et il tapa sur son ventre monstrueux, dont l’écho sonore fit le commentaire de sa grossière parole.     Je me détournai avec dégoût, et je répondis: « Je n’ai besoin, pour ma jouissance, de la misère de personne ; et je ne veux pas d’une richesse attristée, comme un papier de tenture, de tous les malheurs représentés sur ta peau. »     Quant à la Diablesse, je mentirais si je n’avouais pas qu’à première vue je lui trouvai un bizarre charme. Pour définir ce charme, je ne saurais le comparer à rien de mieux qu’à celui des très-belles femmes sur le retour, qui cependant ne vieillissent plus, et dont la beauté garde la magie pénétrante des ruines. Elle avait l’air à la fois impérieux et dégingandé, et ses yeux, quoique battus, contenaient une force fascinatrice. Ce qui me frappa le plus, ce fut le mystère de sa voix, dans laquelle je retrouvais le souvenir des contralti les plus délicieux et aussi un peu de l’enrouement des gosiers incessamment lavés par l’eau-de-vie.     « Veux-tu connaître ma puissance ? » dit la fausse déesse avec sa voix charmante et paradoxale. « Écoute. »     Et elle emboucha alors une gigantesque trompette, enrubannée, comme un mirliton, des titres de tous les journaux de l’univers, et à travers cette trompette elle cria mon nom, qui roula ainsi à travers l’espace avec le bruit de cent mille tonnerres, et me revint répercuté par l’écho de la plus lointaine planète.     « Diable ! » fis-je, à moitié subjugué, « voilà qui est précieux ! » Mais en examinant plus attentivement la séduisante virago, il me sembla vaguement que je la reconnaissais pour l’avoir vue trinquant avec quelques drôles de ma connaissance ; et le son rauque du cuivre apporta à mes oreilles je ne sais quel souvenir d’une trompette prostituée.     Aussi je répondis, avec tout mon dédain: « Va-t’en ! Je ne suis pas fait pour épouser la maîtresse de certains que je ne veux pas nommer. »     Certes, d’une si courageuse abnégation j’avais le droit d’être fier. Mais malheureusement je me réveillai, et toute ma force m’abandonna. « En vérité, me dis-je, il fallait que je fusse bien lourdement assoupi pour montrer de tels scrupules. Ah ! s’ils pouvaient revenir pendant que je suis éveillé, je ne ferais pas tant le délicat ! »     Et je les invoquai à haute voix, les suppliant de me pardonner, leur offrant de me déshonorer aussi souvent qu’il le faudrait pour mériter leurs faveurs; mais je les avais sans doute fortement offensés, car ils ne sont jamais revenus.	Two superb Satans and a Deviless no less extraordinary ascended last night the mysterious stairway by which Hell assails the frailty of sleeping man, and converses with him covertly. And they poses gloriously before me, as though having mounted a stage. A sulphurous splendor emanated from these three beings who thus disengaged themselves from the opaque heart of the night. They bore with them a presence so proud and so full of mastery, that at first I took all three of them for true Gods.     The first Satan had a countenance of doubtful sex, and the softness of ancient Bacchants in the lines of his body. His beautiful languorous eyes, of a shadowy and indefinite color, were like violets still laden with the heavy tears of the storm; and his slightly parted lips were like heated censers, from whence exhaled the sweet odor of many perfumes; and each time he breathed, exotic insects drew, as they fluttered, strength from the ardours of his breath.     Twined about his tunic of purple stuff, in the manner of a cincture, was an iridescent Serpent with lifted head and eyes like embers turned sleepily towards him. Phials full of sinister fluids, alternating with shining knives and instruments of surgery, hung from this living girdle. He held in his right hand a flagon containing a luminous red fluid, and inscribed with a legend in these singular words: “Drink of this my blood: a perfect restorative”; and in his left hand held a violin that without doubt served to sing his pleasures and pains, and to spread abroad the contagion of his folly upon the nights of the Sabbath.     From rings upon his delicate ankles trailed a broken chain of gold, and when the burden of this caused him to bend his eyes towards the earth, he would contemplate with vanity the nails of his feet, as brilliant and polished as well-wrought jewels.     He looked at me with eyes inconsolably heartbroken and giving forth an insidious intoxication, and cried in a chanting voice: “If thou wilt, if thou wilt, I will make thee an overlord of souls; thou shalt be master of living matter more perfectly than the sculptor is master of his clay; thou shalt taste the pleasure, reborn without end, of obliterating thyself in the self of another, and of luring other souls to lose themselves in thine.”     But I replied to him: “I thank thee. I only gain from this venture, then, beings of no more worth than my poor self? Though remembrance brings me shame indeed, I would forget nothing; and even before I recognized thee, thou ancient monster, thy mysterious cutlery, thy equivocal phials, and the chain that imprisons thy feet, were symbols showing clearly enough the inconvenience of thy friendship. Keep thy gifts.”     The second Satan had neither the air at once tragical and smiling, the lovely insinuating ways, nor the delicate and scented beauty of the first. A gigantic man, with a coarse, eyeless face, his heavy paunch overhung his hips and was gilded and pictured, like a tattooing, with a crowd of little moving figures which represented the unnumbered forms of universal misery. There were little sinew-shrunken men who hung themselves willingly from nails; there were meager gnomes, deformed and undersized, whose beseeching eyes solicited alms even more eloquently than their trembling hands; there were old mothers who nursed clinging abortuses at their drooping breasts. And many others, even more surprising.     This heavy Satan beat with his fist upon his immense belly, from whence came a loud and resounding metallic clangour, which died away in a sighing made by many human voices. And he smiled unrestrainedly, showing his broken teeth—the imbecile smile of a man who has dined too freely. Then the creature said to me: “I can give thee that which gets all, which is worth all, which takes the place of all.” And he tapped his monstrous paunch, whence came a sonorous echo as the commentary to his obscene speech. I turned away with disgust and replied: “I need no man’s misery to bring me happiness; nor will I have the sad wealth of all the misfortunes pictured upon thy skin as upon a tapestry.”     As for the She-devil, I should lie if I denied that at first I found in her a certain strange charm, which to define I can but compare to the charm of certain beautiful women past their first youth, who yet seem to age no more, whose beauty keeps something of the penetrating magic of ruins. She had an air at once imperious and sordid, and her eyes, though heavy, held a certain power of fascination. I was struck most by her voice, wherein I found the remembrance of the most delicious contralti, as well as a little of the hoarseness of a throat continually laved with brandy.     “Wouldst thou know my power?” said the charming and paradoxical voice of the false goddess. “Then listen.” And she put to her mouth a gigantic trumpet, enribboned, like a mirliton, with the titles of all the newspapers in the world; and through this trumpet she cried my name so that it rolled through, space with the sound of a hundred thousand thunders, and came re-echoing back to me from the farthest planet.     “Devil!” cried I, half tempted, that at least is worth something.” But it vaguely struck me, upon examining the seductive virago more attentively, that I had seen her clinking glasses with certain drolls of my acquaintance, and her blare of brass carried to my ears I know not what memory of a fanfare prostituted.     So I replied, with all disdain: “Get thee hence! I know better than wed the light o’ love of them that 1 will not name.”     Truly, I had the right to be proud of a so courageous renunciation. But unfortunately I awoke, and all my courage left me. “ In truth,” I said, “I must have been very deeply asleep indeed to have had such scruples. Ah, if they would but return while I am awake, I would not be so delicate.”     So I invoked the three in a loud voice, offering to dishonour myself as often as necessary to obtain their favours; but I had without doubt too deeply offended them, for they have never returned.	Два великолепных Дьявола и не менее замечательная Дьяволица поднялись прошлой ночью по той таинственной лестнице, через которую Ад атакует немощь спящего человека, и вступает с ним в тайные сношения. И вот они возвысились передо мной во всем блеске, словно бы выйдя на подмостки. Серное сияние исходило из этих трёх личностей, отделяя их от смутной глубины ночи. В их облике было столько гордости и господства, что поначалу я принял всех трёх за настоящих богов.     Лицо первого дьявола было и мужским и женским, и во всех линиях его тела проявлялась изнеженность античных Бахусов. Его прекрасные томные глаза мрачного и неясного цвета, походили на фиалки всё ещё наполненные тяжелыми слезами грозы, а его полуоткрытые губы, на горячие курильницы, изливающие благовонный дым; и при каждом его вздохе мускусные мошки кружились рядом, вспыхивая от его горячего дыхания.      Вокруг его пурпурной туники обвилась, подобно поясу, сверкающая змея, которая, приподнимая голову, томно обращала к нему свои искрящиеся глаза. К этому живому поясу были подвешены, чередуясь с флаконами наполненными роковыми зельями, блистающие кинжалы и хирургические инструменты. В правой руке он держал ещё один сосуд, наполненный красной светящейся жидкостью, на котором виднелась странная надпись: «Вкусите, сие есть кровь моя, что полностью укрепит ваши силы»; а в левой—скрипку, которая, без сомнения, служила ему, дабы воспевать свои радости и горести и распространять заразу безумия на полуночных шабашах.     От его изящных лодыжкек тащились обрывки золотой цепи, и каждый раз, когда вызываемое ими стеснение принуждало его опускать глаза, он бросал тщеславные взгляды на свои ногти, отполированные и сверкающие, словно тщательно отделанные камни.     Он посмотрел на меня полными безутешной скорби глазами, откуда исходил коварный дурман, и сказал мне певучим голосом: «Стоит тебе захотеть, стоит захотеть, и я сделаю тебя владыкою душ, и ты станешь повелителем живой материи, более властным, чем скульптор способен властвовать над глиной; и ты познаешь непрестанно возрождающееся наслаждение выходить за пределы самого себя, чтобы забыться в другом, и притягивать другие души, вплоть до их смешения с твоею собственной».     И я отвечал ему: «Благодарю покорно! мне нечего делать с этим хламом чужих существ, которые, без сомнения, не стоят более, чем моя бедная душа. Хотя я и стыжусь некоторых своих воспоминаний, я не хочу ничего забывать; и даже если бы я не знал тебя, древнее чудовище, то твои странные ножи, твои двусмысленные зелья, цепи стесняющие твои ноги, обозначают достаточно ясно те неудобства, что причиняет твоя дружба. Оставь свои дары при себе».     Второй дьявол не обладал ни подобной наружностью, одновременно трагической и ласковой, ни замечательно вкрадчивыми повадками, ни этой утонченной и благоухающей красотой. Это был огромный мужчина с широким безглазым лицом, чьё тяжелое брюхо нависало над бёдрами, и чья кожа была сплошь позолочена и испещрена, словно татуировками, сборищем крошечных движущихся фигурок, представляющих собой всевозможные разновидности вселенского несчастья. Тут были высохшие человечки, добровольно вешавшиесь на гвозде; тощие уродливые карлики, чьи умоляющие глаза просили милостыни ещё настойчивее, чем дрожащие руки; состарившиеся матери, державшие на руках недоносков, льнувших к их истощённым грудям. И было еще великое множество других.     Тучный дьявол бил кулаком своё непомерное брюхо, и каждый раз оттуда доносилось бряцанье металла, заканчивающееся слабым стоном, издавашимся множеством человеческих голосов. И он хохотал, бесстыдно обнажая свои гнилые зубы, громким идиотским хохотом, как это делают во всех странах света некоторые люди после чересчур плотного обеда.     И он сказал мне: «Я могу дать тебе то, что получает всё, что стоит всего, что заменяет всё». И он похлопал по своей чудовищной утробе, ответившей на его грубые слова гулким эхом.     Я отвернулся от него с отвращением и ответил: «Для моего удовольствия не нужно чужого несчастья; и я не хочу богатства опечаленного всеми бедами отпечатанными на твоей коже, как на обоях».     Что же до Дьяволицы, то я солгал бы, не сознавшись, что на первый взгляд я нашел в ней некое странное очарование. Чтобы определить это очарование, я не мог бы найти лучшего сравнения, чем с очарованием, присущим очень красивым зрелым женщинам, которые словно бы перестали стареть, и чья красота хранит пронизывающее обаяние руин. У неё был вид одновременно повелительный и нескладный, а ее глаза, даже окружённые синевой, содержали чарующую силу. Но сильнее всего поразил меня её таинственный голос, в котором я нашёл ноты нежнейших контральто заодно с хрипотцой глоток, регулярно промываемых водкой.      «Хочешь узнать моё могущество?»—спросила лжебогиня чарующим и парадоксальным голосом. «Слушай».     И она приложила к губам гигантскую трубу, обвутую лентами, словно сельская дудочка, с заголовками всех газет, какие только есть в мире, и сквозь эту трубу прокричала мое имя, которое прокатилось по всей вселенной с грохотом, подобным сотне тысяч громовых раскатов, и вернулось ко мне от самых дальних планет, отраженное эхом. «Чёрт подери!»—воскликнул я, уже наполовину сдавшись.—«Вот это и вправду стоящее дело!» Но пока я разглядывал повнимательнее эту мужеподобную искусительницу, мне смутно припомнилось, что как-то раз видел её в пьяной компании известных пройдох; и её медное рычание напомнило мне некую продажную трубы.     И я ответил со всем презрением, на какое был способен: «Изыди! Я не собираюсь жениться на любовнице неких лиц, которых даже не взялся бы назвать».     Разумеется, после такого мужественного самоотречения я имел полное право гордиться собой. Но тут, к несчастью, я пробудился, и вся моя сила оставила меня. «Воистину»,—сказал я себе,—«я должен был заснуть слишком крепко, чтобы проявить столько щепетильности. Ах! если бы они могли вернуться сейчас, когда я бодрствую, я не был бы таким разборчивым!»     И я громко взывал к ним, умоляя простить меня, предлагая им унижать меня всё чаще, пока я заново не удостоюсь их милости; но, должно быть, я жестоко оскорбил их, поскольку они никогда не вернулись.
—Charles Baudelaire, Œuvres Complètes, V. I, Gallimard, 1975, pp. 307-310	—translated by MZ	—перевёл МЗ

Jean Mohler, Éros, Plutus et la Gloire, 1946

Crossposted to larvatus and againstnature.